Только под вечер поспел управляющий обратно к реке, а уж табора как не бывало. Ломаной подковы не осталось на месте. Управляющий ругался: «Ну и ворилы! Ну и ворилы!» С той поры и называют пожню Вориловой гривой.
Проня рассказывал с душой, но все время озирался на товарищей и, должно быть, от потуг — не быть услышанным — часто заикался и пришептывал. Примечательно было то, что, рассказывая, он ни разу не спаузил в работе, ни разу не нарушил четко размеренных движений. Председатель был обрадован доверчивостью Прони. Только беспокойство, вызванное тучей, все еще держалось в нем и омрачало настроение. И когда Проня умолк, председатель посмотрел перед собою в потемневшую даль. Три звездочки береговых фонарей, по направлению к которым продвигался плот, светились заметно ярче, а огни города уже начали дробиться. Минут десять назад не различимая во мраке кромка берега теперь вдруг заметно проступила за какой-то желтоватой полоской на воде. Похоже было, что под берегом, на всем его протяжении, разостлалось что-то, вроде соломенного мата. Этот мат постепенно увеличивался в ширину, стирая отражения огней. Председатель не мог объяснить себе такого явления и обратился к Проне:
— Посмотри: лед там или отсвет какой. Лед — так очень желт, да и откуда взяться ему.
Проня поглядел вдаль и вынул из воды багор.
— Ветер подымается, — не без тревоги пояснил он. — Беляки погнало. Надо завозить якорь: на баграх не удержимся.
Председатель забеспокоился и сказал о предложениях Прони сплавщикам. Силантий и Яков Халманов тотчас же оставили багры, положили в лодку якорь, сели в нее сами и налегли на весла. Едва они спустили якорь и возвратились на плот, как потянул холодный ветер и по воде побежали мелкие, что рубчики на бельевом катке, волны. Ветер стал налетать порывами и скоро начал бить в лицо и руки с таким напором, какой ощущаешь при езде на открытой машине. Пошел редкий и некрупный дождь. Капли его, как ледяные крупинки, покалывали лицо.
Еще до начала непогоды над разливом потянули по направлению к лесу стаи уток. Теперь утки спешили укрыться в тихих заводях и смело пролетали мимо плотов. Барабошкин сидел в шалаше, прячась от глаз товарищей. Он давно уже вымыл котел и заправил два фонаря. Из шалаша он хоть и замечал пролетающих уток, но они не возбуждали в нем охотничьего задора: стрелять в присутствии председателя было дерзко, неудобно, а главное — бригадир изрядно струхнул от поднявшейся штормовой качки. Вздымаемые волнами кошмы глухо сталкивались одна с другой. Клячи в местах связей скрипели, и казалось, вот-вот лопнут. Цинковый трос, которым были сочленены кошмы, терся о бревна, соскабливая с них кору. Весь плот ходил ходуном.
Вскоре сплавщики промокли до пояса. Волна, набегавшая на лобовую кошму, круто подымала ее вместе с людьми. Передний край кошмы, пока она не перевешивалась на хребте волны, секунды три-четыре торчал в воздухе, подобно лихо задранному козырю. Затем кошма тяжело плюхалась, словно ныряя в темную падь навстречу другой волне, с которой срезала запенившийся гребень. Дождь как будто не учащался, а крепчал ли ветер — уже трудно было определить. Чтобы подтянуть плот на метр вперед, приходилось затратить немало усилий.
Неожиданно снасть сдала. Люди попадали на бревна.
— Лопнула! — первым вскочил на ноги Егор.
Но снасть не порвалась: подвел якорь, пробороздивший по дну. Это повторилось еще несколько раз. Пришлось сбросить и другой якорь. Плот остановился.
— Сели на деревце, теперь куковать будем, — со спокойствием обреченного промолвил Егор. — Прокачаемся, пожалуй, всю ночь, как махонький в зыбке.
— Да разве мокрый высидишь ночь! — панически возразил Никандра. — В полчаса закоченеешь на таком ветру.
— Необязательно сидеть, — продолжал сурово балагурить Егор. — Приспичит — запляшешь. Закуривай, кому под табак не подлило!
Но никто не отозвался. В густой темноте был виден лишь центральный участок плота в кругу света от фонаря. Плот коробило волнами. Из-под кошм через щели между бревнами вода ремнями выхлестывалась наружу. Пламя в фонаре вздрагивало, вот-вот готовое погаснуть, а подкидываемый ветром тетерев Барабошкина метался и крутился на привязи повыше фонаря, как черное знамя погибели.
Из шалаша вылез Барабошкин со вторым зажженным фонарем и ружьем. Он направился к товарищам, шагая по кошмам, как по плавучим льдинам.