Заметно спала волна. Егор сменил Проню. Его заплыв уже не сопровождался песней, так как каждый до икоты выдохся. Да и необходимость в ней отпала: схватка с бедствием подходила к развязке.
— Готова подкова, только подколотить, — шутливо сказал Проня, вместе с Силантием вытравив вслед за лодкой снасть.
Сказанное им было воспринято всеми как утверждение, что опасность миновала и плот спасен. Хорошо, что и самим удалось отделаться лишь страхом да маетой от возможных ужасов бурной ночи.
— Ох и жмем! — похвалился Никандра Проне, польщенный тем, что Проня встал у снасти по соседству с ним. — Даже не поймешь: от дождика или от пота спина взмокла. Вот до чего...
— Будешь жать, как приспичит, — многозначительно произнес Донат, который не мог прийти в себя от расторопных движений и, более того, от удивления, что по необходимости и он, оказывается, способен разломаться.
— А ведь нельзя сказать, что уж очень устали, — бодро тряхнул головой Яков. — Только руки вот онемели, ничего не чувствуют. Вроде как после лубков.
— Руки ладно... руки отойдут, — сказал Силантий, тоже принявшийся подтягивать снасть к себе, встав позади Якова. — Дивись, сами целехоньки! И не верится. Умом рехнуться, через что перемахнули. Такое приспело, хоть все бросай. А даже щепкой не поплатились.
Как только перевалили через то место, где в полукилометре от села находилось Баканово озеро, глубина сразу значительно уменьшилась. Егор сделал последний заезд, потом плот повели на баграх. Ветер дул с прежней силой, но волны настолько спали, что казалось, уже не препятствовали движению плота, а зыбь от них была даже приятна. Попадая из мрака в зону света за кошмой, они уже не наливались теперь на виду у людей страшным бельмом гребня, и на янтарно-бурой поверхности их вместо расползавшихся клочьев пены впрямь и вкось ручьилась мелкая рябь от сивера. Они до самого плота доносили на себе отражения береговых фонарей. Отпихиваясь багром, Проня с увлечением наблюдал за этими набегающими бликами, и ему представлялось, будто бойкие мальчишки, играя в блинчики, швырялись с берега на воду золотыми черепками. У кромки берега, где ярче плавилось и дробилось отражение, он заметил еще какие-то красноватые пятна огней. Они сомкнулись в одном месте и создавали впечатление глаз волков. Он догадался: то светились ручные керосиновые фонари. Выхватив из воды багор, Проня вонзил его в бревно и взволнованно сообщил:
— Робя, а ведь на берегу-то бабы! Нас вышли встречать, час дожидаются.
Открытие Прони несказанно обрадовало всех. Сплавщики с удвоенным азартом погнали плот.
Головная кошма была еще метрах в двадцати от берега, а скученно столпившиеся бабы через головы одна другой заглядывали на плот. Те из них, что поджидали мужей, забрели в воду и подняли фонари. Глядя со стороны на эту встречу, можно было принять ее за баталию: горсточка защитников родной земли сомкнулась в могучий кулак, чтобы дать отпор ночному вражескому десанту. Только вместо грозных выкриков раздавались сердобольные голоса:
— Мужики! Родимые! Как это вы справились в такую непогоду!
Казалось, не избежать было объятий и слез, но Проня предупредил такое проявление чувств. Стоя на залобке кошмы, он держал в правой руке сложенный в двойную петлю конец снасти и хотя с умилением слушал баб, но глядел на них задорно.
— Приготовиться к чалке! — неожиданно для них крикнул он. — Ладно голосить. Примай!
Снасть взвилась над бабами и накрыла их. Они ахнули и невольно перехватили ее. С той же снастью в руках Проня спрыгнул с кошмы в воду, шумно выбрел на берег наискось от толпы и подал новую команду:
— Давайте вдоль берега, тяните ровнее! Да не надо навыхват! Сказано — ровнее! От меня берите...
Бабы сбивались поначалу, шарахались туда-сюда. Но Проня в короткую долю минуты упорядочил их действия, словом и жестом наставляя их. Если бы на его месте был Егор или Никандра, не обошлось бы без радостного галдежа и даже взаимных шуточных перепалок, но Проня прямо-таки огорошил всех своим наскоком в роли начальствующего лица, и женщины беспрекословно выполняя его распоряжения, глядели на него в немом изумлении. Им непонятна была прыть этого чудаковато-странного человека, вроде бы веселого с виду, но занедуженного робостью и оттого на людях всегда норовившего притулиться где-нибудь в затенках; поражала и невесть откуда взявшаяся новизна во всем — в фигуре и в поведении: уверенность движений, рогато взбившиеся над лбом пряди мокрых волос, как бы сами собой сдвинувшие шапку на затылок, бойко подвижные глаза, сверкавшие отражением фонарей. От прежнего Прони, как им казалось, оставалась только темная черта приоткрытого рта на чуть улыбающемся лице. Да и та была энергично скошена и делала лицо задорно-обаятельным. А Проня покрикивал и на оставшихся на плоту: