И ветерок зарыдал, спрятавшись в зеленой листве сирени. А роза поникла своей пунцовой головкой, и слезинка, как капля росы, повисла на одном из ее лепестков.
— А Он учил их только любви и добру, — за что они Его убили? — продолжал ветерок. — Но ты знаешь? Там… там ребенок заплакал горькими слезами, ему жалко стало Пророка. И знаешь? Везде, где падала на землю слеза ребенка, — вырастала сейчас же фиалка.
— Унеси меня туда, я хочу видеть Его крест, — сказала роза.
— Но ведь ты умрешь, если я оборву твои лепестки?
— Что ж, пусть я умру! Я не хочу жить после того, что ты мне рассказал: пусть моя жизнь будет жертвой Великому Учителю.
И ветерок оборвал все лепестки душистой розы, все до единого, и чудными узорами рассыпал их у подножья креста, где теснились лиловым ковром благоухающие прекрасные фиалки.
Прошло немного времени, и вот благая весть раздалась по городу. Учитель не умер, — Он воскрес. Он оказался сильнее смерти и победил ее, и прогнал вон из мира. Не помогли ей ни печати, наложенные на гроб, ни стража у могилы, ни все ухищрения и ковы искусившихся во лжи людей. Белый ангел пришел и отвалил камень, запечатанный евреями; ослепительные лучи света повергли ниц воинов, и Учитель вышел из гроба, кроткий и благостный, как всегда. А крест, бывший до сих пор символом людского позора, стал людской славой, — потому что на нем засияло слово, которым держится вся вселенная, великое слово — Любовь.
И вот простая женщина решилась пойти в Рим принести самому цезарю благую весть.
Решилась и исполнила свое желание.
Она пришла в Рим; но этого было мало, и здесь-то и началось самое главное. Нельзя было предстать перед цезарем с пустыми руками; что могла принести ему бедная женщина? Правда, она была очень красива: рыжие, с золотым отливом, волосы могли закрыть ее всю благоухающей волной, ее глаза блестели, как отблеск двух сияющих огней в морской глубине, а ее лицо дышало дивной кротостью и отражением тихого неземного света. Но этого было недостаточно, чтобы обратить на себя внимание цезаря, да и стража все равно не пустит ее с пустыми руками, — таков закон: не изменять же его для какой-то, хотя и красивой, но никому не известной еврейки? Но женщина не потерялась и сделала то, что давно уже делали римские бедняки: она взяла несколько яиц, и с этим скромным даром пришла к цезарю, как приходили до нее и другие.
Ох, как страшно было стоять в толпе и ожидать выхода владыки полумира! Она казалась сама себе такой ничтожной и маленькой в сравнении с другими! Конечно, цезарь не обратит никакого внимания на ее скромный дар, так и не придется ей сообщить ему радостную весть…
Вдруг мысль, как молния, блеснула в смущенном мозгу женщины; быстро вынула она из узла туго скрученных волос острую шпильку и еще быстрее проколола себе нежную руку: алая, горячая кровь полилась из пораненной руки, окрашивая собой яйца. А когда цезарь, удивленный, остановился перед ней, окруженный блестящей свитой сенаторов в пурпуровых тогах и всадников, она вся зарделась лихорадочным румянцем и протянула ему красное яйцо:
— Христос Воскрес!
То было данным давно, почти две тысячи лет тому назад, то было… во время оно…
Лемурия окончила свою легенду, — темнота стала как будто гуще и черные тени обступили со всех сторон широкий диван.
Жуткое волнение постепенно овладевало Фадланом. Оно появилось еще тогда, когда Лемурия начала свою вторую легенду, и доктор почти не слышал слов прекрасной девушки. Он искал в темноте легкое светозарное облачко, трепетно освещавшее Лемурию, и жадно следил за милыми чертами бледного лица. Теперь оно было совсем близко от него; антично прекрасное круглое плечо блистало во тьме, дразнили красные чувственные губы, дрожали длинные ресницы дивных глаз. И сердце Фадлана билось, как пойманная пташка в тесной клетке, грудь тяжело вздымалась, — не хватало воздуха, — а губы сохли и бессвязные мысли жгли туманившийся мозг.
— Нравится вам моя сказка, господин?
Она резко повернулась к Фадлану. Облачко вспыхнуло ярче, толстый жгут прически распустился и благоухающая волна волос пышным каскадом рассыпалась по плечам и спустилась на колени.
— Лемурия!.. Лемурия, — я тебя обожаю! — вдруг страстно прошептал Фадлан.