Так прошло много времени; большие часы в кабинете глухо пробили один раз, два и три, шел уже четвертый час ночи.
Наконец Фадлан одержал победу. Он поднялся с бледным и расстроенным лицом, но полный твердого и незыблемого решения. В нем воскресло лучшее и высшее, что он имел в своей душе. И он теперь стыдился самого себя, так как не смог сразу покорить низменную страсть земной любви священным сознанием того, что было его обязанностью. Мог ли он, посвященный Махатмами, адепт высших питрийских знаний, он, которому мудрецы передали в священных мистериях владычество над великими силами, мог ли он пасть так низко и стать рабом самого себя?
Он понял, что его минутная слабость, быть может, повлияла уже на высшую и божественную силу, которую он приобрел долгими годами невыразимой борьбы и гигантских усилий.
Он упал на колени и, закрыв глаза, обратился к Началу всех начал, к Высшему, с горячей просьбой поддержать его колеблющийся дух. Он просил Его снизойти в его сердце, чтобы просветить и укрепить его, и просветленная его воля снова явилась в нем и он вполне овладел самим собой.
Фадлан поднялся с колен.
«Случай! — подумал он. — Случай, бог глупцов, ты для мага не более, как маска, под которой проявляется высшая воля. Случай, покажи мне твое лицо и ответь мне!»
Он подошел к шкафу и взял с нижней полки книгу.
— Махгабарата, — пробормотал он, глядя на заглавие.
Наудачу развернув книгу, он прочел:
«Мудрец, который хочет любить, более не мудрец, если только он не приносит своею любовью в жертву самого себя».
Он взял другую книгу, посмотрел на заглавный лист:
— Спросим здесь.
И он прочел:
«Все жертва, все самозабвение в восторженном самоотвержении любви».
Он перелистал еще несколько книг и в одном из запыленных томов ему попалась строчка:
«Нет истинной любви без самоотвержения и жертвы».
Он опустил голову и склонился пред таким образом выраженной высшей волей и губы его прошептали священное слово:
— ОУМ…
И в сердце его, среди развалин всего, что было земным и дорогим для него, зажглась яркая звезда, и душа в сладком порыве потянулась к Высшему Добру…
Ему стало легко, легко, как никогда.
— ОУМ!
Фадлан окончил молитву и, просветленный и успокоенный, снова сел в свое кресло у письменного стола.
— Да вот еще… вот что еще нужно сделать, — пробормотал Фадлан. — Одно последнее усилие. Но как же иначе? Лемурия, чудное мое создание и проявление воли, подарила мне много счастливых минут! Имеет ли право мастер разрушить свое собственное произведение? Конечно, да. Да и кому я ее оставлю? Чьему духу она будет так же покорна, как была покорна моему? Исполним же скорее этот печальный акт.
Он нахмурил брови, закрыл глаза и, вытянув вперед обе руки, проговорил три раза:
— Лемурия! Лемурия! Лемурия!
Дверь в глубине комнаты медленно открылась и на пороге показалась Лемурия, бледная и прекрасная, как всегда. Белая ее одежда длинными складками ниспадала вокруг высокого стана; флуоресцирующее сияние светилось больше обыденного, — она волновалась.
— Ты меня звал, господин? Я пришла.
Фадлан с печальной улыбкой смотрел на прелестное создание:
— Ты послушна, Лемурия, благодарю тебя! Садись вот здесь, против меня, я хочу тебе сказать… я хочу тебе сказать…
Фадлан замолк, собираясь с силами: он жалел Лемурию.
— Вы расстроены, господин. Отчего вы не жалеете свою рабу?
— Я? Почему ты думаешь, что я тебя не жалею?
— Потому что вы не жалеете себя.
— Бросим говорить об этом. Послушай, Лемурия, я вызвал тебя к жизни… Я сделал тебя прекрасной, я сделал тебя, бездушную лярву, почти человеком. Почти… потому что, прекрасная телом, ты все же без души.
— Разве вам это когда-нибудь мешало? Разве я не была вам покорна всегда и во всем? Разве я не дарила вам мгновений страсти, которые вы сами называли упоительными? И разве я не видала вас, принявшего великое посвящение, у своих ног?
— Ты до того усвоила себе все, что я желал, Лемурия, что, кажется, хочешь симулировать супружескую сцену. Стой, я этого не люблю! Слушай, — это были оковы тела, от которых и я до сих пор не был свободен. Но теперь… вот пришел час, и я должен, — понимаешь ли? — должен с тобой расстаться.