Профессор обернулся к Фадлану.
— Что такое?
— …Мы сейчас говорили о вампирах. Ну, так вот, эта дама, может быть… даже наверное… эта дама вампир!
Профессор удивленно посмотрел на Фадлана, но ничего не ответил.
II
Несмотря на то, что в одной из зал дома Репиных был устроен открытый буфет, конечно, отличавшийся полным изобилием и роскошью, все-таки гостеприимная хозяйка радушно предложила своим гостям лукулловский ужин. В громадной столовой были накрыты отдельные столики, утопавшие в цветах и блещущие фарфором, хрусталем и старинным серебром с фамильными гербами. Было уютно и непринужденно, подобрались соответствующие кружки, каждый находил себе соответствующих партнеров и никто никому не мешал.
Тата Репина, заручившись содействием одной из своих соседок, своей закадычной и доверенной подруги, никем не замеченная, ускользнула из столовой и направилась в уже знакомый нам салон.
В этом салоне за трельяжем, густо увитым красивыми ползучими растениями, под широколиственной старой пальмой стояла маленькая козетка, казалось, предназначенная для тихого шепота признаний и робких поцелуев. Если место для объяснения было выбрано удачно, то еще удачнее было и время. Все находились в столовой и любопытнейшему из смертных не пришло бы в голову заглянуть в этот час в отдаленный полуосвещенный салон.
Но Тату ожидали. На козетке сидел Сережа Щигловский, герой ее маленького романа. Он был красив, носил английский пробор, не совсем глуп, хорошо воспитан и безукоризненно говорил по-французски. Лицейский мундир очень шел к его красивой фигуре, и Тата относилась к нему не так безразлично, как к остальной молодежи, увивавшейся вокруг нее на вечерах. Правда, эти вечера до сих пор были исключительно детские, в лучшем случае для подростков, но все же Тата достаточно искусилась в известном направлении и в совершенстве умела владеть искусством флирта.
Все же это было ее первым свиданием, о котором они с Щигловским условились за котильоном. Поэтому юное ее сердечко билось скорее обыкновенного и яркий румянец залил щеки при входе в салон.
Щигловский поднялся ей навстречу. Тата остановилась со смущенным видом и опустила глаза.
— Татьяна Петровна… Татьяна Петровна, — сказал Щигловский и запутался.
Он чувствовал себя довольно глупо. Ему не приходилось бывать на подобных свиданиях. Он вовсе не рассчитывал, что дело обернется так скоро. В пылу котильона все это казалось очень легко и удобно; вырвались легкомысленные слова, а Тата оказалась чересчур смелой и податливой.
— Татьяна Петровна! — повторил Щигловский и снова замолчал.
Из полуопущенных ресниц Таты блеснул огонек. Ей неудержимо хотелось рассмеяться.
— Татьяна Петровна…
— Боже мой! Я знаю, что я Татьяна Петровна, — сказала Тата: — вы мне твердите это уже в третий раз и на разные тона. Может быть, у вас есть и четвертый, и пятый, и так без конца. Неужели вы думаете, что это так интересно?
Щигловский потупился и окончательно смутился. Тата пришла ему на помощь.
— Вы меня звали, и я пришла. Сядем здесь, вот на эту козетку: посмотрите, как здесь хорошо.
Она опустилась на козетку.
— Садитесь сюда, рядом со мной.
Но козетка была очень маленькая и Щигловский не решался принять приглашение.
— Какой он смешной! Вы меня боитесь? Я не кусаюсь, — усмехнулась Тата. — Садитесь же. Вот так…
Они сели бок о бок, совсем близко друг к другу. Близость молодого благоухающего тела опьяняла Щигловского, он чувствовал, что вся его благовоспитанность готова улетучиться с минуты на минуту.
Он стал смелее.
— Татьяна Петровна, я не ожидал такого счастья. Вы, блестящая и гордая Тата… И вы здесь, со мной, в этом обворожительном tête-à-tête!
— Это все, что вы хотели мне сказать? Или будет еще что-нибудь?
Щигловский рассердился.
— Вы невозможны, Тата! Если вы зажимаете мне рот и не даете сказать ни слова…
Тата ударила его по руке своей длинной перчаткой.
— Во-первых, не злитесь! А во-вторых, кто дал вам право называть меня Татой! Разве мы так близки?
Щигловский поймал ударившую его перчатку и сказал почти грубо:
— Право?.. Захватное право. Это модно.
Тата взглянула на Щигловского и испугалась.
Глаза его блестели, весь вид его был слишком красноречив. Она сделала движение, чтобы встать, но было уже поздно. Щигловский обнял ее и его дыхание обожгло ее обнаженные плечи.
— Оставьте… Как вы смеете!
— Противная Тата!
И Тата ответила долгим поцелуем на жгучий поцелуй Щигловского, которому не помешала его известная всему Петербургу благовоспитанность.
— Но… Довольно… Будем благоразумны, — опомнилась Тата. — Отойдите от меня… Дальше. Вот так. А теперь будем говорить.
Щигловский, смущенный и сконфуженный, стоял у дверей, а Тата села опять на козетку.
Ей показалось, будто за трельяжем что-то хрустнуло. Она невольно обернулась.
— Что такое? Что с вами, Тата? — заметил Щигловский ее движение.
— Il у a quelqn’un ici… Econtez!
Щигловский насторожился.
— Vraiment?.. Mais qui done?[7]
И вдруг из-за трельяжа раздался легкий смешок и низкий контральтовый голос проговорил с оттенком иронии и сарказма:
— Будем благоразумны, n’est pas? C’est prudant. Однако, мы не совсем благоразумны. Voyons, ma petite: если мы пойдем так дальше, то, пожалуй, перестанем быть детьми[8].
Из-за трельяжа медленно выступила обворожительная княгиня Джординеско. Ее голубые глаза с холодным вниманием были устремлены на остолбеневшую Тату. А Шигловский рад был провалиться сквозь землю и положительно не знал, что делать.
Джординеско посмотрела на него с легким презрением.
— Подите вон!
Щигловский, совершенно уничтоженный, повернулся и вышел из салона.
Тогда княгиня перевела снова глаза на Тату и вперила в нее свой почти мертвенный взор. Девушка, словно завороженная, глядела на Джординеско. Сознание мало-помалу оставляло ее, ей казалось, что эти голубые глаза делаются все больше и больше, заслоняя собой все окружающее. Она чувствовала, что последние силы оставляют ее. Какая-то слабость внезапно овладела всеми ее членами и она растворилась вся, почти растаяла, в этих страшных голубых глазах: веки Таты сомкнулись и она, как сноп, упала к ногам страшной красавицы-княгини.
А Джординеско стояла неподвижно у трельяжа. По мере того, как бледнела бедная Тата, щеки княгини розовели, губы алели и лицо оживлялось все больше и больше; казалось, все жизненные соки, вся кровь Таты невидимо переходили к Джординеско. Через несколько минут она вышла из салона и, незаметно войдя в столовую, заняла свое место за одним из столиков, объяснив свое отсутствие каким-то ничтожным предлогом.
А бледная Тата лежала на полу в салоне в глубоком обмороке. Никто в столовой еще не заметил ее отсутствия. Щигловский старался потопить свое смущение в шампанском, а единственная посвященная в секрет подруга Таты, черноволосая Лика Железнова, напропалую кокетничала с остроумным соседом-правоведом.
Через несколько минут после того, как княгиня Джординеско заняла свое место за столом рядом с Моравским, к ней подошла старая Репина в сопровождении Фадлана.
— Я боюсь, дорогая княгиня, — сказала она, — что вы чувствуете себя здесь одинокой и скучаете. Позвольте вам представить доктора Ибн Фадлана, одного из моих друзей, тоже иностранца и потому тоже одинокого. Он развлечет вас и будет чувствовать себя в вашем милом обществе не столь отчужденным…
— Блондинка и брюнет, снег и солнце, — проговорил вполголоса Моравский.
Во время представления Фадлан низко поклонился, но взгляд его пристально и как бы с угрозой остановился на лице Джординеско. Она ему ответила легким поклоном и, подняв голову, встретилась с его взглядом. Взоры их скрестились; валашка невольно как бы подалась назад, но Фадлан остался недвижим.