— Разве вы уже знакомы? — изумленно заметила Репина, обратив внимание на почти неуловимое движение Джординеско.
— Я первый раз имею честь быть представленным княгине, — сказал Фадлан.
— Мы не были знакомы, — в свою очередь заметила молодая женщина, показывая Фадлану на свободный стул около себя.
Вместе с тем, с уверенностью женщины, привыкшей к победам, она начала обворожительный разговор, бывший тем обворожительнее, что оттенялся легким иностранным произношением, и сразу овладела вниманием Фадлана.
— Вы, доктор, смуглый и глаза ваши черны, как уголь, — сказала княгиня. — Не нужно быть особенно проницательной, чтобы сказать, что вы южанин.
Фадлан молча поклонился.
— И вы, по-видимому, молчаливы, как настоящий восточный мудрец. Ну, хорошо, давайте, я буду отгадывать. Вы не турок; у вас лицо обожжено тропическим солнцем и глаза ваши не миндалевидны, а последнее непременная принадлежность истинного османа. Почему ваши глаза смотрят на меня с угрозой? Уверяю вас, доктор, я безвредная и безобидная женщина… Вы не перс — вам не пойдет высокая баранья шапка. Не правда ли, это чисто женская логика? Впрочем, она в большинстве случаев безошибочна, как бы ни смеялись над ней мужчины. Араб? Нет, я не могу себе представить вас в белом бурнусе. Индус?
— Вы почти отгадали, — заметил Фадлан.
— Индия! Страна чудес, джунглей, тигров, змей и… мудрецов. Синее небо, таинственный Бенарес, мистический лотос, купающий свои лепестки в священных водах Ганга. Но… каждая страна имеет свое очарование. Растительность тропиков, несомненно, блестяща, но и тоска родной степи имеет свою прелесть… Не правда ли?
Фадлан принял вызов.
— Несомненно, — ответил он, — что для того, чтобы понять поэзию страны, нужно в ней прожить очень долго; пожалуй, даже больше, нужно в ней родиться. Я думаю, княгиня, что вы плохо поймете великолепие непроходимых джунглей, так же, как я не пойму величие бесконечной степи. Конечно, красота везде остается красотой. Но красота степи, говоря многое моему уму, ничего не скажет моему сердцу.
— Однако, доктор, я сумела в моих путешествиях любоваться всем прекрасным, что находила в каждой стране. Хотя бы, например, эта чудная роза…
Она, отколов от своего корсажа чайную розу, протянула ее Фадлану.
— Хотя бы эта роза! Скажите, доктор, производит ли ваш восток такие изысканные розы?
Фадлан взял розу и, внимательно рассматривая ее, сказал:
— Да, великолепный цветок! Однако, я позволю себе уверить вас, княгиня, что наш восток производит еще лучшие…
Он сделал легкую гримасу и уронил розу.
— Лучшие хотя бы потому, что они не колются.
— Вы укололись? — спросил Моравский со смехом.
Действительно, Фадлан укололся настолько, что капля крови упала на розу и потекла по ее стебельку. Джординеско быстро потянулась за цветком и прежде, чем Фадлан заметил это, роза была уже в ее руке.
— Позвольте, княгиня, — сказал он с живостью, — эта роза вас испачкает…
Он хотел взять цветок, но молодая женщина не отдавала его, как бы забавляясь его легким смущением.
— Это ничего не значит, доктор. Ваша кровь окрасила этот цветок и тем сделала его еще красивее. Не примите мои слова за комплимент: я не говорю именно про вашу кровь, а вообще! Человеческая кровь очень красива: где вы найдете такой густой и вместе с тем живой цвет, такую чудную краску? Как все таинственное, она скрыта от света и сама не любит свет. Посмотрите, как красива эта капля на палевом лепестке!
Фадлан сделал попытку потянуть розу к себе, но Джординеско с серьезным видом проговорила:
— Нет, доктор, я ее хочу оставить у себя: теперь она стала еще дороже.
— Коллега! Я начинаю думать, что вы трусите, — вмешался Моравский. — Вы боитесь, что новая Цирцея сделает из вашей крови любовный напиток?
Джординеско расхохоталась и, вновь пришпиливая розу к своему корсажу, заметила:
— О, мне далеко до Цирцеи и ее чар! А так как вы, по-видимому, меня боитесь, — так в наказание оставайтесь одни.
И она, встав из-за столика, направилась в глубину столовой и скрылась в толпе.
После удаления Джординеско Фадлан остался сидеть нахмуренный и расстроенный. Мрачный, как туча, он бросал вокруг себя сердитые взоры и с ожесточением мял шарик хлеба, попавшийся ему под руку. Моравский заметил изменившееся настроение духа своего друга, наклонился к нему и тихо спросил:
— Что с вами, мой друг? Вы совсем не в своей тарелке. Неужели пустые слова вздорной женщины имели на вас такое влияние?
— Да.
— Вы очень нервны. Если такая безделица может вас расстроить, вам нужно лечиться. Я говорю это на правах вашего старого учителя… Вы не знали раньше княгиню?
— Совершенно.
— В таком случае, я не понимаю вашего поведения…
— В каком случае? Ах, да; это вы насчет того, когда я хотел взять цветок?
— Да.
Фадлан несколько задумался.
— Вот видите… Вы говорили о черной магии… Знаете ли вы, что является самым главным элементом при действиях черной магии?
— Нет, — сказал Моравский.
— Человеческая кровь. Вы понимаете?
— Как, вы думаете…
— Ах, дорогой учитель! Коли бы всегда можно было предвидеть опасность, ее никогда не существовало бы.
Ужин окончился и столовая опустела. В большой зале снова начались танцы и гостиные наполнились толпой. Хозяйка делала легкий выговор Хелмицкой и Варенгаузен, только теперь приехавшим к ней на бал.
— Друзья мои, как же вам не стыдно так поздно?
— Не говорите, Анна Борисовна! Я думала, что никогда не вытащу этих детей из их гнезда. Не угодно ли: приехали из театра и собирались ложиться спать вместо того, чтобы ехать на бал, — как это вам понравится?
Репина повернулась к молодым Варенгаузенам.
— Все еще продолжается медовый месяц? Вы совсем стали дикарями и забываете своих старых друзей: я не помню уже, как вы выглядите. Стыдно, стыдно: бросили старуху, мол, совсем не нужна теперь, может умирать себе с Богом… Что вы скажете, Надя, а?
— Ах, Анна Борисовна, — ответила молодая женщина, — так тяжело отрываться от счастья!..
— Но ведь оно с вами, — улыбнулась Репина, указывая глазами на молодого Варенгаузена.
Тот в свою очередь постарался оправдаться.
— Анна Борисовна, не сердитесь на нас: наш первый выезд к вам, мы ведь еще нигде не были.
— Это очень мило. Бог с вами, повинную голову меч не сечет! Хорошо, что хоть сегодня явились, — смягчилась старушка, протягивая руку Варенгаузену, которую тот почтительно поцеловал.
— Искупайте свой грех и идите танцевать, — прибавила она.
Они направились в зал, откуда доносились звуки восхитительного вальдтейфелевского вальса.
Появление молодой и прелестной баронессы Варенгаузен, одетой в щегольский бальный туалет из черных кружев, как нельзя более идущий молодой женщине и оттенявший молочно-матовую бледность ее античной шеи и плеч, произвело впечатление. Молодежь обступила ее со всех сторон, наперерыв приглашая на тур вальса, грозивший сделаться бесконечным. Фадлан, оставаясь безмолвным и недвижимым, внимательно следил за Варенгаузен, не спуская глаз с молодой вальсирующей женщины. Вдруг нервным движением он взял руку Моравского, вместе с которым стоял в амбразуре широкого окна.
— Что с вами, дорогой коллега? — спросил удивленно Моравский.
Фадлан, овладев собой, пробормотал:
— Ничего.
Потом, указывая на Варенгаузен, он добавил, тщетно стараясь придать голосу тон безразличия и сухости:
— Кто такал эта красивая барышня? Это не mademoiselle Хелмицкая?
Профессор взглянул по указанию Фадлана.
— Нет… по крайней мере, теперь: фамилия этой дамы баронесса Варенгаузен. Вот там, у входа, стоит ее муж.
При первых словах Моравского Фадлан вздрогнул, затем низко склонил голову. Профессор внимательно посмотрел на него, и точно свет блеснул в его мозгу, — он понял.