— Скорее бегите за Анной Борисовной, — найдите доктора! Я останусь здесь с бедняжкой. Скорее, барон!
Но барону не пришлось долго искать Анну Борисовну. Она, заметив наконец отсутствие внучки и побывав уже почти везде, обеспокоенная, направилась к салону. Нашелся и доктор, который сейчас же распорядился перенести бесчувственную Тату в ее комнату. Печальная новость о внезапном нездоровье молодой хозяйки быстро разнеслась по всему дому и смущенные гости стали собираться домой. Веселый бал кончился печально, разъезд совсем не походил на давешний оживленный съезд.
К Варенгаузену подошла его жена.
— Борис, где ты был столько времени?
— Я? Здесь, с княгиней.
Джординеско, не отпускавшая до сих пор своего кавалера, прибавила в свою очередь:
— Графиня просила барона не оставлять меня одну; я здесь никого не знаю. Барон был так любезен…
— Мы едем? — нервно спросил барон.
— Я тебя разыскиваю уже полчаса, — с легким неудовольствием ответила баронесса.
Они церемонно раскланялись с княгиней и направились к выходу. Джординеско в отдалении следовала за ними, не сводя глаз с молодого барона.
Баронесса заметила цветок в петлице своего мужа.
— Кто это тебя украсил? — спросила она не без удивления.
Присутствие молодой жены вернуло барону все его хладнокровие. Он посмотрел на розу, вынул ее из петлицы и сказал:
— Это? Это ни к чему!
И, пропустив вперед жену, он бросил цветок на паркет и нервно растоптал его ногой.
Мрачный взгляд Джординеско следил за этой сценой. Улыбка чуть тронула губы княгини. Она прошептала:
— Глупый!.. Он думает, что это победа!
III
Несколько дней спустя по городу разнесся слух, что молодая Репина скончалась. Одним прекрасным молодым созданием стало на свете меньше. Одной богатой невестой в Петербурге убавилось.
Эта смерть, может быть, прошла бы незамеченной в сутолоке огромного петербургского света. Но обстоятельства смерти были не совсем обычны и толкам и пересудам не было конца. Бедная Тата так и не приходила в сознание; медицинские светила стали в тупик перед странной болезнью и не смогли оказать ни малейшей помощи. Органических перемен не было никаких: полная сил девушка впала в обморок, какой-то продолжительный сон, и так и угасла, не приходя в себя.
Тата умерла рано утром.
В полдень, после первой панихиды, Анне Борисовне сделалось совсем плохо. Она совершенно обессилела от горя и слез. Она лежала у себя в будуаре, плохо сознавая окружающее, с припухшими от слез глазами, с поникшей головой, которую, как ей казалось, точно стягивал какой-то тяжелый обруч. Он не позволял ей ни на чем сосредоточиться, ни о чем подумать. Ее не вывел из апатии даже доклад дворецкого о том, что покойница уже тронулась и предполагают заморозить труп. Она только досадливо отмахнулась рукой:
— Делайте все, что нужно!
А между тем, подобный доклад мог явиться только благодаря общей растерянности в доме, ибо на самом деле никаких признаков разложения вовсе не было. Не успел уйти агент похоронного бюро, как к дворецкому обратился какой-то молодой человек со смуглым лицом и курчавыми волосами. Он представился, как помощник агента, предъявил карточку и указал на якобы начавшееся разложение:
— Следует заморозить. Мы возьмем недорого, а между тем…
Дворецкий, вообще боявшийся покойников, пошел с докладом, не проверив его слов.
Потом пришли какие-то люди, которыми распоряжался все тот же молодой человек с курчавыми волосами. Они удалили всех из залы, где лежал труп, и занялись тем, что было еще так недавно цветущей молодой девушкой. А через каких-нибудь два часа все уже было окончено и прибранная покойница лежала вся в венках и цветах, поразительно похожая на прекрасную восковую фигуру. Ничто больше не должно было смущать ее покоя: незнакомые люди ушли, унеся с собой свой большой и длинный ящик с страшными насосами и приспособлениями.
Вечером того же дня, после панихиды, профессор Моравский заехал к Фадлану на Каменноостровский. Фадлан снял целый особняк в конце проспекта, почти около самой Карповки. Это стоило очень дорого, но зато давало полную возможность Фадлану заниматься своими любимыми исследованиями без всякой помехи.
Десятый час был уже на исходе, когда Моравский нажал пуговку электрического звонка у подъезда небольшого особняка. Ни малейшего луча света не проглядывало в окнах: или были плотно спущены гардины, или Фадлан отсутствовал; дом казался мрачным и пустынным. Но все же профессору не пришлось долго ждать: двери открылись и он очутился в очень большой прихожей, со вкусом задрапированной темно-красными портьерами. Опаловый плафон на потолке лил волны мягкого электрического света. В углу тикали английские старинные часы на высоком постаменте из красного дерева. Большое зеркало во всю стену отражало в себе длинный ряд комнат, глядевших в него через открытые двери. А перед профессором в почтительной позе, сложив руки на груди, стоял смуглый чалмоносец, сверкая белками больших глаз.
— Доктор Фадлан? — спросил Моравский.
Чалмоносец склонился до земли и указал на широко открытые двери с правой стороны. Профессор сбросил шубу и вошел в большую, богато убранную залу. Как это ни странно, но Фадлан, казалось, ожидал Моравского.
— Дорогой коллега, — сказал профессор, — не удивляйтесь моему позднему посещению. Я так расстроен. Мне почему-то страстно захотелось говорить с вами именно сегодня, сейчас…
— Я вас ожидал и знал, что сегодня вы будете у меня. Я хочу произвести именно сегодня один интересный опыт. Помните, вы просили меня принять вас в число моих последователей? Ну вот, как раз время, я вас ждал.
— Вы меня ждали сегодня? Кто же вам сказал, что я у вас буду? Откуда вы могли это знать? Как это странно! Вы собираетесь произвести интересный опыт и предлагаете мне при нем присутствовать? Я очень ценю ваше внимание к старому профессору. Но странно… это сегодняшнее мое желание видеть вас. Я думал встретиться на панихиде, но вас не было. Бедная Тата! Какая странная смерть!
— Может быть, сегодня мы узнаем ее причину, — загадочно сказал Фадлан. — Прошу вас, присядьте, дорогой коллега!
Профессор опустился на мягкое кресло.
— Странное время мы переживаем, — задумчиво начал Моравский, — и физически и нравственно странное. Если бы Христос явился теперь среди нас, то Его или засадили бы в тюрьму, или, пожалуй, постарались бы бросить Ему пару-другую бомб. Люди науки, умеренности и аккуратности сочли бы Его сумасшедшим и посоветовали бы обратиться к моей помощи. Как вам кажется, Фадлан?
Но Фадлан сидел против профессора, погруженный в глубокую думу, и ничего не отвечал.
Моравский продолжал:
— Но все-таки многие, очень многие хотели бы быть христианами. Их влечет к тому не только сердце, но и ясное понимание значения христианской морали: ведь теперь мы живем положительно в Дантовом аду и до того замучены и напуганы нынешними формами борьбы за существование, что совершенно одурели от напряжения всех своих сил и перестали понимать друг друга. Порой мне кажется, точно физически ощущаешь что-то неладное внутри, а вокруг себя какое-то «что-то», создаваемое безумным и нездоровым напряжением всего человечества. Это «что-то» способно выводить из равновесия мировые силы, и созданная современной культурой башня Вавилонская готова рухнуть и раздавить своих творцов… В последнее время с напряжением, равным только библейскому, посылаются на нас всякие моры, глады, трусы, потопы, нашествия и т. д. Думая так, я положительно чувствую, что стою на правильной дороге, а эта дорога фатально приводит меня к вам.
— Вы ближе к истине, чем думаете, — тихо сказал Фадлан.
— Да, спор сатаны с Господом Богом обостряется! Но знаете что? Мне кажется иногда, что сатана вовсе не зол и даже, пожалуй, любит людей. Отсюда и его боязнь креста, как непреложного доказательства эмблемы любви к человеку. И сам сатана не может отрицать этой любви, то есть не признать ее всепокоряющей силы, потому что чувствует ее в самом себе. Наоборот, любовь его к людям так сильна, что, убедившись в бессилии человечества вместить такую любовь, он возненавидел людей и решил доказать, что без него не видать им царствия небесного, основанного на любви. А потому он борется с Господом, зовущим нас туда, куда по самонадеянной гордыне своей не смеет сам идти и тем более и нас пустить не желает. Гений-сатана, не имея сил отрицать любовь, однако, умеет превращать ее в орудие порабощения, разъединяющее, ослабляющее, унижающее и оскотоподобляющее нас…