Головы, управившись, побросали в вертолет.
Снова пришел малый в кожанке, задребезжал недовольно:
– Вы чего возитесь? Утро скоро.
– А тебе невтерпеж? – хмуро спросил Уланов. – Пострелять охота?
– Ага, – ухмыльнулся малый. – Есть такое дело.
– Не надоело?
– Не-а.
Уланов поднялся в кабину, зло хрястнул дверцей.
– Двинули, – сказал Онуфриев.
Вертолеты оторвались от склона, заскользили вниз. Тот, который пилотировал летчик в кожанке, вырвался вперед и врубил прожектор, как это делал Уланов. Семью туранов он нащупал минут через двадцать, опустился ниже, и внезапно от вертолета к испуганному стаду протянулись огненные нити.
– Пушка, – крикнул на ухо Хомутову Онуфриев. – Фарш делает.
– Зачем?
– Просто. Кайф у него такой.
Расстреляв боезапас, вертолет сыто отвалил в сторону, пропуская машину Уланова вперед.
Над горами уже розовело. Все, кроме пилотов, спали, утомленные охотой. Когда их вертолет пошел на посадку, Хомутов открыл глаза и увидел солнце – переход из ночи в день был таким неожиданным, что он непроизвольно зажмурился.
Их уже поджидал грузовик. Они побросали тураньи головы в кузов, потом Хомутов подошел к Уланову, взял его за локоть.
– Спасибо. Заходи завтра ко мне, посидим.
– Не могу. С сего числа мы на особом режиме. Круглосуточное дежурство у машин. Большой босс прилетает. Ты, поди, тоже слышал?
– А то, – кивнул Хомутов.
18
Самый большой стресс в своей жизни шеф госбезопасности испытал, будучи в ранге посла СССР в Венгрии. Тогда, в пятьдесят шестом, все началось с митингов и демонстраций, поначалу как бы безобидных, и власти, промедлив, упустили момент, когда произошел перелом. Уличные толпы стали неуправляемыми. И только когда прозвучали первые выстрелы, стало ясно, насколько серьезно происходящее. Каждые три часа Шеф слал депеши в Москву, а на улицах Будапешта уже валялись трупы коммунистов. Шеф видел эти фотографии: растерзанные тела, кровавые звезды, вырезанные на спинах убитых. Он пытался загнать панический страх вглубь, и это ему удалось – внешне он выглядел деловито-озабоченным, и лишь временами вздрагивал от близких выстрелов – нервы были натянуты как струны. И только когда в Будапешт вошли советские танки, он поверил, что спасен, что все обошлось. Но страх оставался, и чтобы заглушить его, он с упоением вчитывался в сводки, которые ложились на его стол: подавлен очаг сопротивления в районе городского рынка, захвачена большая группа контрреволюционеров, удерживавших здание гимназии… Тех, кого брали с оружием в руках, расстреливали на месте – расплата за все, что пришлось пережить.
Венгерские события стали для Шефа хорошей школой. Каждой клеткой своего тела он осознал, что нельзя запускать болезнь, ее следует лечить сразу, еще до того, как потребуется хирургическое вмешательство. Так устроен мир – есть две могучие силы, между которыми идет борьба, и эта борьба жестока и кровава. Ни мы, ни они – никто не хочет прямого столкновения, ибо последствия непредсказуемы, и поэтому схватка идет на чужой территории. Столкнувшись в Венгрии, затем в Чехословакии и Польше – везде мы взяли верх, и не потому ли, что научены действовать решительно, не давая болезни захватить весь организм?
Сведения, которые поступали к Шефу из Джебрая, заставляли его мысленно возвращаться к событиям в Венгрии. Фархад пока еще прочно удерживал власть, но события развивались так стремительно, что уже не везде он поспевал, приходилось местами отступать, эти отступления еще были незначительны, но Шеф помнил, что точно так же, с мелких отступлений, начинался венгерский кризис. Потребуется совсем немного времени, чтобы в Джебрае все рухнуло. Здесь идет все та же нескончаемая схватка. Американцы поддерживают восставших северян, и это означает, что Фархаду необходимо без промедления оказать помощь. Его беспокойство имело под собой почву, и к Генеральному он ездил неспроста.
Шеф думал об этом все время, пока самолет нес его в Джебрай. И когда они приземлились и в аэропорту навстречу ему шагнул президент страны, окруженный свитой, он требовательно взглянул в лицо Фархада, пытаясь прочесть на нем ответ на свой вопрос – понимает ли тот, какие тучи над ним сгущаются?
Президент выглядел торжественно-благожелательным, лицо его выражало полнейшую безмятежность и радушие. Однако Шеф наметанным глазом мгновенно отметил, как необычно суетлива свита Фархада. Он не ошибся в своих предположениях – здесь царит нервозность, первый предвестник грядущих поражений. Это открытие его не ободрило.
Ничем не выдав своей обеспокоенности, Шеф стоически выдержал пышную церемонию встречи, и только когда они сели в машину и кортеж направился в город, спросил через переводчика: