Потом он упал на спину и беспомощно повел взгляд кверху, вдоль голых сосновых стволов к вершинам, и тут сердце конвульсивным движением стало расширяться дальше, да так быстро, что старику показалось, будто оно влечет его за собой через лес, будто он со всех ног бежит вместе с уродливыми соснами к озеру. Там, соображал он, открытое место — небольшой участок, где он сможет высвободиться и оставить лес позади. Он уже видел его на отдалении — открытое место, где вода отражает бледное небо. Он бежал к просвету, и просвет рос, пока внезапно впереди, величественно скользя к его ногам легкой гофрированной рябью, не распахнулось все озеро. Вдруг ему пришло в голову, что он не умеет плавать, а лодка не куплена. По обе стороны от него тощие деревья сплачивались в таинственные темные шеренги, маршем уходящие по воде на тот берег и вдаль. В отчаянии, ища помощи, он стал озираться, но вокруг не было никого, кроме громадного и такого же неподвижного, как он, желтого скособоченного чудища, жадно хапающего глину.
ОЗНОБ
Загон Эсбери остановился как раз против того места, где ждала на перроне мать. Ее худое лицо в очках сияло ему навстречу радостной улыбкой, но улыбка исчезла, едва она увидела его — напряженно выпрямившегося за спиной проводника. Улыбка исчезла так неожиданно, а в глазах появился такой испуг, что он впервые отчетливо понял, какой скверный у него вид, под стать самочувствию. Небо было серое, зябкое, но из-за темного леса, обступившего Тимберборо со всех сторон, поднималось удивительное, бледно-золотое солнце, словно с востока шел нежданный могучий властелин. Странный свет залил длинный ряд одноэтажных кирпичных и деревянных домишек. Эсбери на миг показалось, что сейчас он станет свидетелем чудесного преображения, что пологие скаты крыш вот-вот вытянутся вверх высокими башнями экзотического храма, возведенного во славу какого-то неведомого божества. Видение мелькнуло и тут же растаяло, и он снова перевел взгляд на мать.
Она тихо ахнула, и Эсбери стало приятно, что она сразу увидела печать смерти на его лице. Что ж, в шестьдесят лет его матери впервые предстоит взглянуть жизни в глаза, и если это испытание ее не убьет, то, надо полагать, поможет наконец стать взрослой. Спустившись с подножки, он поздоровался.
— Выглядишь ты не очень хорошо, — сказала она, окидывая его долгим изучающим взглядом.
— Мне не хочется разговаривать, — поспешил предупредить он. — Устал с дороги.
Миссис Фокс отметила про себя, что левый глаз у Эсбери воспален. Лицо было одутловатое, бледное, и он начал катастрофически лысеть — не скажешь, что ему всего двадцать пять лет. С темени на лоб острым клинышком ложилась жидкая рыжеватая прядь, и от этого его нос казался еще длиннее, а лицо еще более раздраженным, как и тон, каким он разговаривал с ней.
— У вас там, наверно, холодно, — сказала она. — Может, тебе снять пальто? У нас тут не холодно.
— Только не сообщай мне, сколько сейчас градусов! — почти выкрикнул он. — Я не маленький, сам знаю, снимать мне пальто или нет.
Поезд бесшумно тронулся и отошел, открыв по ту сторону линии второй ряд неказистых ветхих лавчонок. Эсбери проводил взглядом последний вагон: пятно металла, поблескивая, скрылось среди деревьев, и Эсбери показалось, что навек обрывается его связь с большим миром. Затем он хмуро повернулся к матери, злясь, что позволил себе хотя бы на мгновение вообразить храм на этом убогом полустанке. С мыслью о смерти он почти свыкся, но как свыкнуться с мыслью о том, что он должен умереть здесь !
Вот уже почти четыре месяца он чувствовал приближение конца. Четыре месяца, день ото дня, он слабел все больше и больше, мучимый странными блуждающими болями в голове и во всем теле. Один в своих промозглых комнатушках, он лежал, скрючившись, под двумя одеялами, прослоенными тремя номерами «Нью-Йорк таймс», да еще положив сверху пальто, и как-то ночью его затрясло в таком леденящем ознобе, а потом бросило в такой жар, что простыни стали мокрыми от пота. С тех пор у него исчезли последние сомнения в том, что он и вправду тяжко болен. Было у него место с неполным рабочим днем в книжном магазине, но он так часто не выходил на работу, что в конце концов его уволили. С тех пор он жил — если это была жизнь — на свои сбережения, таявшие день ото дня, и только эти гроши отгораживали его от родного дома. Теперь не осталось ничего. И вот он здесь.