Нягол отложил в сторону недочищенную картофелину и достал сигареты.
— Не сердится, просто спросила, почему я не встретил ее.
Взгляды их встретились.
— Она знает, что я здесь? — осторожно спросила Елица.
— Нет.
— И ты не сказал?
— Елица, не нужно меня допрашивать… А разве надо было сказать?
— По-моему — да.
— Почему?
— Чтобы она не подумала, будто ты меня прячешь.
— Но я же не прячу.
— А получилось, что прячешь. И я знаю, почему.
— Больно много ты знаешь.
— А вот и знаю. Женская любовь, дядя, эгоистична. Тетя Марга ревнует тебя, хоть и сама знает, что это смешно…
— Тетя Марга артистка и некоторые вещи ей простительны.
Елица деловито сновала по кухне.
— Но она-то тебе не прощает. Она держится, как Кармен.
Нягол снова принялся за картошку.
— Плохо, что все это из-за меня… — добавила Елица.
— Выбрось это из головы.
— Я знала, что так будет, — Елица села напротив, — знала и ждала. Я перееду в гостиницу.
— Чтоб я больше этого не слышал! — рассердился Нягол. — И прошу не вмешиваться в мои личные дела!
Елица овладела собой, ее руки перестали дрожать, шрам на щеке растаял, светлые глаза широко распахнулись и уставились на него.
— Дядя, давай поговорим… Я не хочу никого из вас огорчать. Тетя Марга женщина властная, она тебя любит и по-своему она права. Мне лучше переехать.
— И что ты будешь делать в гостинице?
— Буду жить, как смогу. Только дай мне немного денег взаймы.
— Детские выдумки! — Нягол погладил ее по голове, но Елица осталась безучастна к его ласке и он вспыхнул. — Ты что же, хочешь сделать мне назло? Ладно, бери деньги, иди в гостиницу, живи там, в двух шагах от дедова дома. Давай, беги!
Елица глубоко вздохнула.
— Значит, я права, раз ты так сердишься… — она внезапно поднялась. — Раз ты так злишься!
Нет, это уж слишком: про себя помалкивает, а других берется судить направо и налево!
— Послушай, девочка, я не поклонник любительских спектаклей. Если ты вздумаешь выкинуть какой-нибудь детский номер, так и знай, рассержусь и надолго… А свои дела с тетей Маргой я как-нибудь улажу сам, я, а не ты, понятно?
Елица молчала. Нягол встал и принялся расхаживать из угла в угол, как медведь.
— А знаешь, что странно? Что душой мы с тобой такие близкие, а вот характерами — разные.
ЕЛица молчала, поджав губы.
— Когда-то, в твои годы я и сам о-го-го как хорохорился, восставал против всего мира… Помню, однажды поспорил с профессором римского права, как бишь его звали…
И Нягол пустился в воспоминания о студенческих годах, потом незаметно перешел на детство, на жизнь в селе, потом стал рассказывать о подпольной работе. Елица слушала удивительную одиссею Нягола — тайные явки и любовные свидания, перестрелка в Коньовице[1], тюрьма и, наконец, долгожданная свобода с сс неожиданными заботами. Нягол увлекся, но говорил о своих переживаниях сдержанно, о многом умалчивая; например, рассказывая о допросах, описал только глаза своего мучителя, об исключении из партии — голос молодой женщины в окошечке, о перестрелке — жуткое мяуканье пуль, рикошетом отскакивающих от мостовой. Но, говоря о девушке, с которой расстался вечером второго сентября, он преобразился: в глазах затрепетали сполохи далекого огня, голос стал глуше, а слова — мягче, теплее.
— Потерял я ее, в самом центре Болгарии потерял… Поседел, постарел, а не могу забыть, и все тут…
Елица поняла, что он бередит незаживающую рану и что сегодня будет откровенен с ней. С чисто женской осторожностью она стала расспрашивать об исчезнувшей студентке филфака. Нягол и в самом деле дал волю чувствам, а пораженная Елица слушала. Какая же грусть жила в этом человеке столько лет, какая тоска по женщине, давно превратившейся в видение! Эта грусть тихо струилась в его словах, странно высвечивая лицо, чувствовалась в выразительных паузах. По всему было видно, что он продолжает любить эту исчезнувшую, растаявшую во времени женщину, любить с нежностью, которая питается воспоминаниями и тоской по не-сбывшемуся.
Это было более чем странно — у нес сложилось другое представление о мужском постоянстве, она считала мужчин натурами не столько эмоциональными, сколько страстными, не способными привязаться сердцем к одному-единственному цветку. И вот теперь, слушая Нягола, наблюдая за ним, она поняла его бездетное одиночество, трудные будни с Маргаритой, его суровость — суровость чувства, а не души. Да, за этой напускной суровостью ей открылось нерастраченное в мужском одиночестве сердце, которое будто хотело сказать ей: вот как порой бывает, ты считаешь себя счастливее всех, а между тем судьба сграбастает тебя, швырнет на край света, навсегда разлучит с человеком, с которым ты надеялся делить жизнь до самого смертного часа. И неизвестно почему это случается с теми, кто испытывает большое, настоящее чувство. Он так и сказал: большое чувство — редкий гость, Ели, оно приходит раз в жизни, а то и вовсе не приходит. В словах Нягола сквозила горечь человека, многое пережившего на своем веку, и Елица содрогнулась от скрытой в них силы. Неужто и со мной может случиться такое, неужто и меня минует большое чувство и разойдутся мои пути-дороги с тем единственным человеком, с которым я могла бы жить по законам сердца? Не сама ли судьба предупреждает меня, испытывает — сначала легковерием, которое окончилось абортом, а теперь, по другим причинам, толкает к дяде? Волнение охватило ее, и она сама не заметила, как ее захлестнула стихия исповеди, — первой за всю ее жизнь…