— А мы, брат, влипли… Дай закурить… Теперь уж все равно…
Удивленный Нягол протянул сигарету. Иван долго и неумело прикуривал, потом зажал сигарету в непривычных пальцах.
— Младший мой, Диньо, под следствием.
— Как под следствием, за что?
— За государственное имущество. Воровали солярку.
— С кем? — никак не мог поверить Нягол.
— Со сменщиком, с другим шофером. Семьсот левов недостачи.
— Когда это случилось?
— Позавчера вызывали. Во всем сознался, пойдет под суд.
— А другой?
— Тот все отрицает. Наш и его вину взял на себя.
— Суд, значит, — Нягол промолчал. — А нельзя эти деньги вернуть? Ну, пусть уволят…
— Не знаю, — сокрушенно вздохнул Иван. — Наверное, нельзя, раз отдают под суд. Уж больно сумма большая.
Нягол хотел было сказать, что размер суммы — не самое важное, но передумал. Они вышли на дорогу, там было светлее. Нягол не знал, что сказать брату, и только смотрел, как неумело он курит. Вот тебе и дети!
— Зачем же он это делал?
— Спроси его… Говорит, собирался возместить ущерб, наверстать за счет экономии…
— Но зачем? — настаивал Нягол.
— Деньги нужны были, ковер собирался купить… персидского типа… Вот тебе и ковер!
С сигареты упал уголек и прожег Ивану брюки. Нягол прислонился к бетонному колу, тот слегка качнулся.
— Я не знаю, что можно сделать, случай деликатный… Если хочешь…
— Ох, брат, я и сам не знаю, чего хочу. Сбежать бы, куда глаза глядят, и больше не показываться на люди… Посадят в тюрьму, выйдет оттуда с волчьим билетом — стыд и позор!
— Это у него первый случай?
— Да ведь он таким не был, никогда на чужое не зарился, одни почетные грамоты да премиальные приносил — и на тебе! И откуда только к нему прицепилась эта напасть?
«Не только к нему», — подумал Нягол.
— Объяснить нетрудно, сейчас у всех аппетит разыгрался: кому ковер нужен, кому машина, а кому добыча покрупнее.
— Чего мы только не передумали со Стоянкой, как только не прикидывали, выходит, что и так и эдак-все кувырком, но… — Иван запнулся. — Ты вот скажи, можно добиться, чтобы ему дали условный приговор, ведь он же впервые провинился, зачем губить жизнь смолоду?..
Нягол задумался.
— Наверное можно, но ведь условный или нет — приговор остается приговором.
— О большем я и мечтать не смею, — искренне сказал Иван и у Нягола что-то оборвалось в душе. Невесть почему ему представилась детская ручонка, пухлая такая, в ямочках. Диньо протягивал родителям такие же ручонки, миниатюрные, совершенные, прозрачно-розовые морковочки. Со временем одни ручонки берутся за кирку или молот, другие — за ручку или скальпель, тарелку или баранку руля, а иные — никто не знает, чьи, — потянутся к чужому, а может, даже к финке или пистолету. Маленькие, изящные, так рано оформившиеся невинные пальчики-морковки…
— Я должен повидаться с парнем.
— Стыдно мне, брат. Что тебе говорить с государственным преступником…
— В том-то и дело, что государственным. Следователь знает, что он взял на себя чужую вину?
— А какая ему разница, — не понял его Иван. — Сознался — и все тут.
— Нет, не все… — Нягол отошел от кола и они снова зашагали в темноте. — А ты уверен в парне, может, это он сейчас в герои лезет, а потом…
— В нем я уверен! Диньо у нас гордый, — Иван шумно вздохнул. — Как подумаю, что придут домой, заберут его под конвоем, ковры начнут выносить…
— Когда заканчивается следствие?
— Кто его знает, в любой момент может кончиться… А что? — спросил Иван, и в голосе его прозвучала робкая далекая надежда. Нягол это почувствовал.
— Я должен поговорить с Диньо, приведи его ко мне.
Через несколько дней Иван и Диньо явились к Няголу. Калитку открыла Елица, и гости очень смутились. Предупрежденная об их приходе, Елица приветливо пригласила:
— Заходите, дядя скоро придет.
Она повела их в дом и усадила за стол, на котором стояли чайные чашки, печенье, домашнее варенье. Они сели, подобрав ноги под стулья, как виноватая собака поджимает хвост, и сидели молча, взглядами спрашивая друг друга, знает ли Елица, зачем пожаловали. Елица в свой черед пыталась угадать причину явного смущения, написанного на их лицах.