— О, поверь, ты о нас еще услышишь, — с жаром заявил Юккис.
— А как же Northest?
— А что Northest? Распадаться не собираемся.
Мы оба рассмеялись, но только его смех был искренним. Если считать искренним смех, вызванный алкоголем.
Расстались мы на доброй ноте. Трудно было передать мое разочарование. Не в доброте — в бессмысленности; тошнотворной, как местное пиво.
Пришлось вернуться к обработке Лехтинена. Теперь уже я зажимал его в уборной и расспрашивал. Лехтинен матерился и обещал сказать госпоже Турунен, что я его домогаюсь. Тем самым он подал мне идею, и я обратился к коллеге Густаффсон.
— Кайя, родная. Давай я подсчитаю бюджет, а ты кое о чем переговоришь с Лехтиненом вместо меня? Он зверски обижен на то, что я облил ему пиджак кофе.
— А, так он поэтому его не носит, а не потому что жарко, — съехидничала излишне проницательная Густаффсон. — Не хочу я с этим имбецилом говорить. Вот чмокнуть тебя могу, пока стерва не видит.
— Спасибо, это лишнее, — заверил я Кайю. — А если я всю неделю буду приносить тебе утром круассан?
— Запрещенное оружие, Астар, — погрозила Густаффсон пальчиком. — По рукам.
Из этой затеи также ничего не вышло. Теперь Лехтинен ходил по коридору и стенал, что уволится из этого проклятого офиса. Конечно, расспросы бередили его душевную рану, но я хотел узнать о своих. А в их существовании я не сомневался.
Последней попыткой был саботаж. Этакая лебединая песнь перед тем, как признать поражение. Коллега Петяярви полдня ходил угрюмый; как сболтнула Густаффсон, на него наорала лично стерва за неправильно оформленные документы. Тогда я пошел прямо к Петяярви и сказал, что на него настучал Лехтинен. Где-то минут через двадцать примчался последний; лицо красное, глаза бешеные.
— Ты ублюдок, Туоминен! Петяярви меня чуть не убил!
— Жизнью ли платить за небольшой разговор… — отозвался я с ноткой офисного садизма.
Лехтинен оперся руками на стопку бумаг, тяжело дыша.
— Ладно, — тихо сказал он. — Что ты хотел сообщить, чего я не знаю о моей сестре?
— Она умерла в августе, Маркус, — назвал я его по имени. — Дневник лжет.
Лехтинен откинул со лба мокрую прядь волос.
— Знаешь, может, ты и прав. Дневник печатный. Должно быть, мать записала на первой открывшейся странице… бумага вся в пятнах от слез, понимаешь?
Я мягко коснулся его воспоминания и удостоверился, что оно встало на место.
— Понимаю. Прости, что довел тебя.
Лехтинен только отмахнулся. Потом посмотрел на бумаги перед собой и неожиданно расплылся в ухмылке. Я взглянул туда же и увидел, что лист покрыли жирные отпечатки пальцев. А ведь вот-вот зайдет госпожа Турунен…
— Счастливо оставаться, — пожелал мне Лехтинен и змеей выскользнул за дверь.
После разноса от стервы, что я неаккуратен с бумагами — хотя что за дело напечатать их заново, — я вырвался наконец на свободу. Вернувшись домой, я спрятал меч-призрак в матерчатую сумку из супермаркета. Тары получше не нашлось. Туда же я сложил немного съестного и бутылку водки. После чего отправился в гости к коллеге Лехтинену для вечера примирения.
На самом деле мне нужно было лишь его присутствие. У меня было два пути, чтобы попасть в августовское воспоминание. Во-первых, я мог считать воспоминания любого человека поблизости. Во-вторых, я мог оказаться в случайном или конкретном воспоминании, разделяющем мои эмоции в ту минуту. Настраивать себя на скорбный лад не было настроения; я и так пасовал перед тем, что придется пережить. Еще и заново.
Когда язык Лехтинена после двух рюмок залпом стал заплетаться, я отлучился в уборную, а он — покурить. Лучше момента не придумать. Правда, меч разрезал полсумки, но, к счастью, не вывалился.
Над клубничной фермой близ Куопио, где родился Лехтинен, разгорался закат. Середина августа — урожай собирают в третий раз. Половина поля уже была пуста. На другой по грядкам задорно танцевала светловолосая девочка. Иногда она наклонялась и срывала сочную ягоду, чтобы тут же ее схрумкать.
Луна.
Над озером, лежавшим внизу, уже клубился туман.
Я едва удержался от того, чтобы схватить девочку в охапку и унести в безопасность. Это только воспоминание.
Она скакала то на одной, то на другой ноге, и что-то напевала. Я следил. Узкая полоска леса, где мох весело пружинил под ногами. Обочина дороги — не так уж и безрассудна. Но ее это не спасло.
Из глубины чащи — или нет? — раздался пронзительный вой. Девочка замерла, а я отвернулся.
Затем было рычание и целая плеяда леденящих душу детских криков. Я хотел заткнуть уши, но боялся упустить появление Маркуса.