— И петь, значит, тоже? — осторожно спросил я. Сущий вальяжно кивнул.
— Твои и лишь твои действия привели к такому исходу, Туоминен.
— Я понимаю, — пробормотал я, пытаясь сглотнуть ком в горле. Как же моя группа и вокал?
— Но есть другой вариант, — указал крылом Сущий на зеркало, где открывался вид на солнечный город Хельсинки. — Забытье. Ничего этого не происходило. Хейкки продолжал думать, что облако было кораблем инопланетной расы. Ты не прекращал встречаться с Ханнеле в ее августовских снах. Лехтинен по-прежнему считал, что его сестру загрызли волки. Меч из национального музея никогда не был украден даже в воспоминании. Все вернется на круги своя, и ты никогда не вспомнишь о своей тщетной попытке — более того, во имя безопасности ты не сможешь даже предположить, что способен как-либо вернуть свои августовские воспоминания. Ты проживешь свою долгую жизнь в неведении ради самого себя. Я способен на многое, Туоминен. Советую тебе выбрать этот исход событий.
Ни в одном из поступков, что Сущий перечислил, не скрывалось ничего по-настоящему благородного, лишь мои эгоистические порывы к тому, что казалось правильным с моей точки зрения. Когда я еще до начала своего пути, перед кражей меча решил, что хочу вернуть свои августовские воспоминания, я выбрал те, исправить которые, я думал, было критически важно для окружающего мира и задействованных в них людей. Мог ли я надеться, что взаправду осчастливлю Ханнеле, а Хейккинена сделаю академиком? А Лехтинену я чем помог? Коллега лишь заработал боязнь собак. Можно извернуться, что когда-нибудь это спасет ему жизнь, но предположение трещало по швам даже перед ребенком не старше Луны. Признай, Туоминен, все, что движило тобой, было твоим. Ты хотел стать цельным. Ты жаждал вернуть часть себя. Ты просил меньшего перед лицом большего, потому что не в количестве дело, а в качестве — а еще в том, что своя рубашка ближе к телу.
Что плохого в том, чтобы просить открыть дверь, за которой ждет россыпь утраченных эмоций? Они вянут и умирают, если их не переживать.
— Я выбираю свои августовские воспоминания. Я выбираю Флегетон.
С неба посыпались перья, точно грянул гром, и летящие ровными клиньями птицы засновали в разные стороны. Потом перьев стало еще больше, и Сущий исчез, точно его и не было, а за ним исчез я.
Я очнулся в мокром, только-только после дождя парке Эспланады на ветру. Ни единой живой души, кроме нас с Сущим, который завис в воздухе, сложив перья крыльев точно пальцы рук. Ногу саднило, и я обнаружил в своей руке дешевую тросточку; я попытался сказать одно слово — Ханнеле! — но что-то словно заблокировало проход воздуха к моим голосовым связкам. Сущий сказал правду: я был нем. Безмолвный горожанин…
Но потеря голоса волновала меня недолго, ибо проснулся другой орган чувств: мою память прорвало, и картины замелькали перед глазами — и каждая из них впивалась в сердце основательнее предыдущей.
Огромная куча песка, к которой я бегу, спотыкаясь на ножонках, и сажусь лепить куличики. Сделанные при помощи простого ведерка несколько цилиндров медленно, но верно, под движениями толстых детских — вдобавок, я был полным ребенком — пальцев соединяются крепостными стенами, и на них вырастают башни с бойницами, которые я аккуратно, из раза в раз, потому что не получалось, выдалбливал ногтями, и так, пока передо мной не раскинулся огромной средневековый замок. К найденной маленькой палочке я приматываю клочок своей одежды и гордо втыкаю его посреди самой высокой башни, а потом получаю нагоняй от матери за грязные ногти, полные песка штанишки и испорченную рубашку.
Невысокий мальчик в очках мнется в углу на дне рождения своей одноклассницы, где все танцуют под незамысловатую мелодию из восьмидесятых. Не танцуют только он и его приятель, который занимается поеданием сладостей — в одной руке торт, в другой пирожное. Взгляд мальчика в очках прикован к светловолосой девочке с голубыми, под стать глазам, лентами в волосах, и тут — о боже! — мальчик, с которым она танцует, наступает ей на ногу. С криками девочка отходит в сторонку, снимает испорченную туфлю с больной ноги и горько плачет. Тогда-то и появляюсь из ниоткуда я, успокаиваю ее, а в знак, что не все так плохо, сам снимаю ботинки. Она одаривает меня улыбкой, от которой у меня на сердце прорастают ландыши, скидывает вторую туфлю, и мы бежим вместе отплясывать босиком под Boney M.
Я возвращаюсь под утро с вечеринки, где не пил и больше предавался своим размышлениям, чем разговорам с девчонками, и теперь имею возможность погрузиться в свои мысли так глубоко, как будет удобно мне. Город спит, дыша летом — настоящим летом, не зноем и не солнцем, так привычным для июня и июля, а полупризрачным ароматом зеленого ветра и влажной плодородной землей — двумя столпами августа, мокрого августа, который я так люблю. Я иду мимо реки, подернутой утренним туманом, и думаю о том, сколько еще будет сделано — впереди у меня целая жизнь, и даже если сейчас меня не слышат, то уже зовут, и я готов ответить на этот зов, хоть бы он и предназначался не мне.
Я бросаюсь… к телу собачки? Укко, зову я, Укко, но щеночек не шевелится. Машина, которая его сбила, даже не останавливается и исчезает за облаком пыли. Я склоняюсь над телом самой лучшей собаки на свете, и взгляд мой затуманивается…
Скорую! — кричу я, когда идущий впереди меня прохожий внезапно падает и начинает биться в конвульсиях. Я бросаю бумаги для собеседования, те разлетаются над дорогой, как убогие белые птицы, а сам я бегу и переворачиваю прохожего. Ожидая увидеть пену изо рта, как у обычного эпилептика, я вижу зеленые глаза, застывшие уже навеки, которые глядят вверх, на скрывшееся в облаках солнце…
Давай! — машу я рукой девушке-сокурснице; она смотрит то в одну сторону, то в другую и все-таки решается перебежать трамвайные пути. Когда она ступает на рельс, из-за поворота выруливает трамвай, и я кричу ей “Назад!”, звучит пронзительный гудок, но она застывает как вкопанная. Из всего, что случилось дальше, я помнил только всплеск — прямо со звуком — крови…
Я вынырнул из воспоминаний, словно из пресловутой алой жидкости, и даже провел рукой по волосам, чтобы убедиться, что они не липкие и не мокрые. Рот мой распахнулся, я пытался кричать, но если что-то и издавал, то лишь еле слышный жалобный хрип, да и того наружу не долетало. Так что я только с ужасом воззрился на Сущего, с его черными сверкающими глазенками и перьями, налезающими на лысый череп.
— Ты не просто человек, Астар Туоминен; никогда не был, — произнес Сущий, как произносят эпитафии. — Ты — августовская смерть.
Я в неверии покачал головой.
— Каждый август кто-то при тебе умирает — чужой ли, близкий, и не всегда… красиво, — продолжал Сущий, жестикулируя своими крыльями цвета гнилых листьев. — Ты молил о том, чтобы это прекратилось, и тогда появился я. Я сделал тебя хранителем, забрав твои августовские воспоминания, так что ты больше не мог вспомнить ничего о своем проклятии.
Снова пошел дождь. Ветер задувал с залива, разнося лаковые темно-зеленые листья по зияющим ранам луж; унылое зрелище. Унылое, но прекраснейшее из всех.
Это мой август.
Я не сводил глаз с Сущего и понял по лицу, не выражающему эмоций, что тот удивлен спокойствию в моих глазах.
Мигом позже Сущий закашлялся и рухнул оземь; груда перьев, потерявших свой блеск практически мгновенно.
— Ты кое-что забыл, — сказал я вновь обретенным голосом, тронув груду носком ботинка. — Сегодня первое августа.
Рядом с мертвым Сущим я бросил трость, организовав тем самым странную композицию с трупом хтонической человеколицей птицы во главе, и отправился, не хромая, вниз по аллее, навстречу августовскому свету, так что мои волосы и приспущенный галстук развевались на ветру.