Это был мальчик, развитый не по годам, впечатлительный и нервный. Он любил иногда задавать странные вопросы, беседовать о вещах неприятных, удивительно не сочетающихся с безмятежностью детских лет. И теперь у него было такое выражение лица, как будто он хотел поделиться со мной чем-то важным. Я подбодрил его, ласково привлекая к себе.
Он уселся ко мне на колени и с таинственным видом извлек из бокового кармашка какой-то мелкий блестящий предмет. Видимо, желая меня заинтересовать, он держал его в зажатой ладони и загадочно на меня смотрел.
— Ну-ка, покажи! Что это такое?
Мальчик медлил.
— Покажу, если пан даст слово, что ничего не расскажет папочке.
Я торжественно заверил его в этом. Тогда он разжал руку, и на ладони я увидел небольшой золотой медальон. Когда я приоткрыл эмалированную крышечку, то под ней оказалась тонко выполненная миниатюра пани Розы.
— Это от мамы?
Мальчик отрицательно замотал головой.
— Тогда от кого?
— Пожалуйста, угадай.
— Не смогу.
— От пана Стаха.
Он нажал пружинку; миниатюра приоткрылась, и под ней я прочитал выгравированные на золотом фоне слова: «Сыночку Розы. Стах».
Мною овладело странное чувство. Тайна Адася глубоко потрясла меня, вызывая проблески внезапных мыслей.
Прандота любил жену Норского. Может, Адась…
Я придержал ход шальной мысли и обратился к мальчику:
— Когда пан Стах это тебе дал?
— За день до отъезда. Поцеловал меня в лоб и велел носить на груди. Он тогда был такой печальный, такой очень грустный. Назавтра он должен был уехать. Я даже не смог с ним попрощаться.
— Почему?
— На следующий день, утром, еще до того, как он пришел к нам проститься, меня забрал пан гувернер и мы поехали на весь день в село. А когда вечером вернулись, пана Стаха дома уже не было… Бедный пан Стах…
— Почему? Ведь ты его когда-нибудь увидишь.
Я притворялся, что ничего не знаю о гибели Прандоты, зная наверняка, что ни отец, ни кто-либо из домашних ничего об этом мальчику не говорили.
Но ребенок печально покачал головой.
— Пан Стах уже больше не вернется.
— Кто тебе это сказал?
— И мамочка уже не вернется.
Это особое сопоставление убедило меня, что Адась при помощи странного, присущего некоторым нервным детям инстинкта разгадал смерть любимого человека. Поэтому я замолчал. Но он, очевидно, хотел мне признаться еще в чем-то очень важном, так как, схватив мою руку, потащил меня в сад.
— Покажу пану еще кое-что.
Он повлек меня в дальний угол, куда я, глядя на Рышарда, который избегал этой части, наведывался редко. Именно в эту сторону он вел меня, нетерпеливо дергая за руку. Пройдя ряд туй, мы остановились перед беседкой.
Я подумал, что загадочный мальчик заставит меня войти внутрь, но ошибся. Не выпуская ни на минуту моей руки из своей ладони, он увлек меня за беседку.
То, что я тогда увидел, навсегда запечатлелось мрачным образом в моей душе.
В узком проходе между задней стеной беседки и каменной стеной сада я увидел свеженасыпанную неумелой рукой могилу с маленьким, сложенным из веточек крестиком посередине.
Ошеломленный неприятным видом, я смотрел на Адася с немым вопросом.
— Хорошо ли я насыпал?
— Так это ты? Когда? И зачем?
— Сделал вчера и позавчера, когда папочка выходил из дому; землю я уже давно привез на тачке. Это для пана Стаха. У мамочки уже есть на кладбище.
Волна ужаса захлестнула меня с головы до пят.
— Почему именно здесь?
— Папочка велел.
— Папочка?!
— Да, ночью, во сне, уже давно. Мне снилось, что он пришел к моей кровати, взял меня за руку и привел сюда. Потом сел в беседке на скамейку, дал мне лопатку и велел насыпать с той стороны могилу для пана Стаха. Я плакал, вырывался, но папочка кричал, и мне пришлось его послушаться. Все это время он сидел на скамейке и смотрел, как я рою землю. Когда я насыпал могилу полностью, то проснулся. Было утро, я лежал в кровати. С тех пор меня что-то гнало сюда и не давало покоя, пока я не сделал так, как мне велел папочка во сне.