Еще вечером поведение Журавлева и сбивчивость его в некоторых вопросах навела меня с Евгением на подозрения, которые еще больше усилились при замеченной нами попытке его открыть дверь чекистам. Мы решили ни на одну секунду не спускать с него глаз, и когда он попробовал сначала у меня, а затем у одного из наших товарищей, под благовидным предлогом взять револьвер, наши подозрения превратились в уверенность. Прекратив на минуту стрельбу, я начал советоваться с Евгением, как поступить. В жуткой темноте дачи, освещаемой только вспышками револьверных выстрелов, нам надо было, руководствуясь только имеющимися немногими фактами и подозрениями да нашей революционной интуицией, решить вопрос о человеческой жизни. Решил его сам предатель. Почувствовав инстинктивно, что его игра раскрыта, он в панике бросился в окно, чтобы присоединиться к осаждавшим нас жандармам. И так же инстинктивно, обменявшись одним лишь взглядом, я с Евгением бросились за ним к окну с одной мыслью: «Нельзя допустить его предать остальную часть организации».
Разом прогремело два выстрела – из моего Маузера и из Кольта Евгения, – и предатель рухнул бесформенной массой в двух-трех шагах от нас10 <…> Интересно, что один из видных казанских чекистов, уже через полгода в разговоре с нами об том эпизоде, характеризовал отношение Чека к казни этого предателя так: «Собаке – собачья и смерть».
Чекисты были ошеломлены оказанным нами сопротивлением, т. к. они рассчитывали захватить нас спящими в постели. Пользуясь их смятением, нам всем после часовой перестрелки удалось, выпрыгнув из окна, прорваться сквозь их кольцо и бежать, отделавшись лишь легким ранением одного из бывших с нами товарищей.
Предательство Журавлева не принесло для ВЧК ожидаемых плодов. Мы ускользнули, из других членов организации была арестована лишь одна курсистка. Казанская организация и Поволжский Комитет ПЛСР продолжали существовать, – продолжались и напряженные попытки Чека ликвидировать все это. Для этой цели в Казань выезжали даже «высокие» персоны – заместитель Дзержинского Ксенофонтов11, уехавший в Москву обратно «не солоно хлебавши», и затаивший с этого времени против нас мстительную злобу. Наконец на сцену опять было выдвинуто знакомое и верное оружие – предательство. По рекомендации одного близко стоявшего в партии человека, мы приняли участие в некоем Москвичеве, скрывавшемся как дезертир, и дали ему кой-какую работу (не партийного, конечно, характера). В начале апреля 1920 г. этот Москвичев попался в руки Казанской Чека, которая разведав о его знакомстве с нами, предложила ему за полное забвение прошлых грехов и приличное вознаграждение, предать нас. Москвичев согласился, и 19 апреля днем, в то время как мы остановились на Рыбнорядской площади, на нас налетела сзади целая туча чекистов, сразу же сваливших нас на землю и подмявших нас под себя с дикими криками: «Сдавайтесь! Руки вверх!».
Все происшедшее было настолько для нас неожиданно, внезапное падение на каменную мостовую настолько нас оглушило, что в первый момент мы ничего не поняли и чисто инстинктивно постарались освободиться от навалившейся на нас тяжести. Последняя же внезапно исчезла. (Как мы потом узнали, эта банда смертельно испугалась упавшего на землю портфеля Евгения, в котором, как им рассказывал Москвичев, носил он всегда… бомбы). Почувствовав исчезновение этой тяжести, мы поднялись; Евгений бросился в одну сторону, а я, ошеломленный падением (я больно ударился головой о камень), машинально сделал несколько шагов вперед по мостовой и обернулся. Не успел я окинуть рассыпавшуюся по тротуару цепь чекистов, как она опоясалась дымками револьверных выстрелов; я услышал треск револьверов, что-то больно толкнуло меня в грудь. Я упал, поднялся сейчас же и тут только сознание разом вернулось ко мне, разом осветив весь смысл происшедшего. Евгения не было уж видно в объятой паникой толпе, метавшейся по Базарной площади, я повернулся и бросился бежать, преследуемый всей бандой, не прекращавшей ни на минуту ожесточенной стрельбы. Свернув с базарной площади на маленькую улицу, я попытался отстреляться и уйти. Сначала это мне удалось, но меня выдала кровь, залившая грудь тужурки (первыми же чекистскими выстрелами я был ранен в правую часть груди). В конце концов, от потери крови, я потерял сознание на каком-то чердаке, куда меня загнали преследователи (которых к тому времени собралась уже целая армия, человек 250), и в этом бессознательном состоянии я и был взят. Через два часа был арестован и Евгений, уже совсем было избежавший погони, но совершенно случайно наткнувшийся на чекистов, мчавшихся по какому-то, якобы нашему партийному адресу. По нему также сразу же была открыта стрельба из револьверов и винтовок, на что он, зная по опыту, как утонченно мучат в чрезвычайных всех инакомыслящих с коммунистами, осмеливающихся к тому же отстаивать свое человеческое достоинство, отвечал им тем же. Лишь после двухчасового боя он в плен был взят, когда из Особого Отдела примчавшийся комиссар сообщил ему, что я уже арестован живым, что со мной ничего не сделано и что нам гарантируется полная защита от каких-либо то ни было оскорблений (я должен отметить, что слово это было сдержано и попытки отдельных чекистов оскорбить нас словом и действием, немедленно пресекались высшими чекистами). Впрочем, этого благородства хватило только на Казань (в Москве нас ждало совсем другое).