Я разъяснил ШИЛЛЕРТУ, что в момент роковой опасности для революционной организации этика разрешает и даже приказывает отдельным членам этой организации брать на себя ответственность за принятие любых мер для спасен организации. Указал на то, что в случаях подобных нашему вынесение смертного приговора предателю и приведение этого приговора в исполнение всегда бывает разделено лишь несколькими короткими мгновениями, и что мы считали и считаем себя вправе убить провокатора в момент его предательства и без вынесения приговора в «законной форме» на официальной бумаге.
ШИЛЛЕРТ удовлетворился этим объяснением, а БЕЛОРУСОВ вдруг задал почему-то Евгению вопрос, признает ли он себя виновным в убийстве ПЕТРОВА?
МАЛЬМ ответил так же, как и раньше:
– Признавая факт моего участия в убийстве Журавлева, виновным я себя не признаю, ибо я убивал его по тому же праву, по которому убивали в старое время провокаторов, продававших революционеров царской охранке, против чего в то время большевики не восставали.
Белорусов обиделся за Журавлева и стал на защиту его чести, доказывая, что его провокатором считать нельзя, т. к. он «честно раскаялся в своих заблуждениях и преступлениях против Рабоче-Крестьянского Правительства, вступил в единственно революционную партию коммунистов-большевиков и был послан в Казань, как член РКП с боевым заданием по борьбе с контрреволюцией».
– Да, возразил Мальм, – Журавлев поехал в Казань, как член РКП, а явился к нам, как бежавший из Москвы от преследований той же РКП, левый эсер. Если это не чистейшей воды провокация, то объясните мне смысл этого слова. И в царской охранке попадавшие туда слабые «честно каялись» в своих преступлениях и боролись с революцией, как боретесь и вы.
Услышав такую «еретическую» отповедь, Белорусов как-то даже испуганно спросил.
– Так вы не видите никакого различия между провокатором царского охранного отделения и сотрудником нашей рабоче-крестьянской чрезвычайной комиссии?
– Ни малейшего, – твердо выразил Евгений. – Как тех, так и других провокаторов мы убивали, убиваем и будем убивать. <…>
Наконец, эта комедия судебного разбирательства подошла к концу, и нам было предоставлено последнее слово. Как было нами решено заранее, Евгений от последнего слова отказался вовсе, а я сказал лишь несколько слов о том тупике, в который зашла русская революция <…>
Либсон сказал сильную красивую речь, яркими красками обрисовав нашу революционную деятельность до момента ареста <…> В убийстве же Петрова-Журавлева и в вооруженном сопротивлении при арестах, коммунистическое правительство должно обвинять не нас, а себя, ибо оно посылало к нам провокаторов, относительно которых не только у революционеров, но и просто у обывательски порядочных людей не может быть двух мнений. При нашем аресте государственные органы, говорил Либсон, первыми применяли такие методы, которые у всякого уважающего себя человека, не говоря уже про революционеров, неизбежно должны были вызвать соответствующий отпор, что мы и сделали. Свою речь Либсон закончил требованием прекращения дела и нашего немедленного освобождения. Либсону устроили почти что овацию, которую Трибунал поспешил прекратить, проворно удалившись в совещательную комнату для вынесения приговора. <…>
Наши конвойные давно забыли свою обязанность караулить нас и, полубросив винтовки, жадно смотрели в рот Белорусову, за казенным языком приговора ловя что-то волнующее их, глубоко задевающее струны их нетронутой еще крестьянской души. И он будто почувствовав, что нельзя дальше натягивать это жуткое напряженное ожидание последних роковых слов (так неизбежны казались далее трафаретные – «к высшей мере наказания»…), и закончил скороговоркой:
– что подсудимые БОГДАНОВ и МАЛЬМ действовали, как члены партии левых Соц. Рев., и преступления их вызваны мелкобуржуазной природой ее, и ввиду того, что ПЛСР отказалась в настоящую минуту от вооруженной борьбы с Советской властью, Московский Трибунал постановляет подсудимых БОГДАНОВА Михаила Алексеевича и МАЛЬМ Евгения Николаевича от наказания избавить и из-под стражи освободить…
В зале продолжает царить мертвое молчание, так неожиданны для всех были последние слова, прочитанные Белорусовым. Он, медленно оглядев зал, сложил бумагу, по которой он читал и опустился на свое кресло. Это нарушило очарованное молчание, охватившее присутствовавших, раздался гром оглушительных аплодисментов, на нас ринулась целая толпа, в которой мы переходили из одних объятий в другие, поздравления и поцелуи были без конца.