Чаще всего старший лейтенант доверял вести строй белобрысой северянке, которая была у них вроде отделенного командира. Настоящее имя ей было Даша, а шофера и сами девчата прозвали ее «мамашей», хотя было ей лет двадцать, не больше. Девчонка была плотная, коренастая, широкой кости, и мужское обмундирование приходилось ей в самую пору. Держала она себя с подругами на «вы» и всякие шуры-муры пресекала в корне: губы мазать не разрешала, а у кого замечала излишнюю завивку волос — выводила из строя и спрашивала:
— Вы что сюда приехали — воевать или кудри завивать?
Бывало, услышит вечерком где-нибудь в темноте, за пушкой, шепчется парочка. Какой-нибудь безусый зенитчик завлек регулировщицу, держит ее, бедняжку, за руку, называет залеткой и декламирует стишки. А между стишками робко просит разрешения на поцелуй, а она говорит, что это необязательно. Оба, конечно, млеют. Для обоих война объявила перерыв. Вот тут «мамаша» и спускает их с неба на землю. Встает она перед ними как лист перед травой, встает против очумевшего парня в положение «смирно» и задает ему вопрос:
— Вам известно, что на фронте беременность приравнивается к членовредительству?
Затем пропускает вперед себя перепуганную залетку и ведет в расположение, а молоденький зенитчик долго стоит на месте, словно контуженный, и хлопает глазами.
Несмотря на это, девчата ее слушались и даже уважали.
А уважали ее за дело. Надо сказать, что лучшей постовой на поселке была эта Даша. В самые горячие дни и ночи она не искала отговорок и собиралась на пост спокойно, словно на огород полоть грядки. Она до тонкости изучила, когда и куда стреляет немецкий артиллерист, когда ожидается длинная колонна «беккеров» с боекомплектами, когда повезут раненых, а когда эвакуированных из Ленинграда. Дорога была тяжелая, местами однопутная, с малой пропускной способностью, и оттого, что водители торопились проскочить опасный участок, часто получались пробки.
Порядок на трассе в основном зависел от регулировщицы. И Даша, как говорили водители, прямо-таки ворожила двумя своими флажками. В ее дежурство на дороге было меньше всего потерь в живой силе и технике. Не один раз она имела благодарность командования и первая из всего взвода получила орден Красной Звезды.
И вот эта «мамаша» влюбилась.
Вокруг такой чудной новости девчата из комендантского взвода зашумели, как сороки вокруг пшена. Острый у них глаз: чуть не в первый день угадали, что с «мамашей» неладно. Некоторые, конечно, не верили: трудно было уложить в голове такую несообразность. Но их убеждали и приводили факты: звать — Григорий, служит старшиной, возит на передовую продукты, подписал Даше фотографию в полный рост. Еще передавали такую подробность: будто он обещался жениться на ней, когда кончится война. Стали девчата глядеть за своим отделенным. Так и есть. Изменилась она. Вся стала какая-то довоенная. Перестала ругать за кудри и за крашеные губы. Постирала флажки. А потом кое-кому удалось повидать Григория. На вид он был нежный, томный и улыбался печально, словно виноватый перед людьми. «Этот не обманет, женится», — решили девчата.
Как я после узнал, знакомство у них произошло на четвертом поселке. Немцы бьют с Синявинской горы из орудий, а осколки летят на дорогу. А тут идет машина. Водитель — голову в плечи и жмет на газ, торопится перескочить горячее место. Как вдруг появляется из щели Даша и выкидывает кверху красный флажок. И шофер и Григорий кричат в два голоса из кабинки: «Ты что, не соображаешь? Разве можно на таком сабантуе стоять!» А она ни в какую. Стой — и кончен бал. «Что поделаешь — баба, она баба и есть», — говорит водитель. «Женский пол», — усмехается Григорий. «Как хочешь обзывай, а вперед не поедешь», — говорит Даша. (Кое-какие слова из ихней беседы я, понятно, пропускаю.) «Давай, подавайся назад в лесок, — продолжает она. — Вперед не пущу». — «Куда назад! Пока развернусь, он из меня двоих сделает!» А она встала посреди дороги, как надолба, и стоит. «Девку не переговоришь, товарищ старшина», — сердится водитель. «Езжай!» — командует Григорий. Водитель включает скорость, шумит: «Задавлю!»— «Дави, — говорит Даша. — А пока живая — не поедешь!» Он напирает на нее радиатором, а она, хоть флажки уронила, не уступает. Кто бы кого переупрямил — не знаю, да в эту пору подоспел снаряд. Хрястнул у дороги, и осколок укусил Дашу за бедро… Села она наземь, сидит. Выскочил Григорий из кабинки, поднял ее на руки — тяжело. Она говорит: «Куда тебе! Меня полуторка не стронула, а ты уж и подавно…» Все-таки вдвоем с водителем перетащили ее за кювет и перевязали рану, честь по чести, по всем правилам. А тем временем все вокруг затихло. Немец сменил квадрат и стал бить куда-то вперед, примерно за километр от четвертого поселка.