Мальчишки всегда мечтают о подвигах. Но как-то странно устроена жизнь — обычно подвиги совершают люди постарше. Всегда мы чуточку опаздываем родиться. Подвиги всегда оказываются впереди, а не рядом. А может быть, вся жизнь человека — подготовка к подвигу? Может быть, подготовка эта идет ежедневно, ежечасно, ежеминутно? Как кристаллизуется соль в перенасыщенном растворе, так и в сердце человека постепенно созревает готовность совершить что-то выдающееся, необыкновенное. И когда приходит час испытания — сердце человека раскрывается, как цветок. И все видят, какое это сердце. Какое сердце у моих друзей? Какое у меня? Как узнать?
Глава шестая
„ГРАЖДАНЕ, ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА!”
— Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!
За окном начинает завывать сирена. Когда-то ее звук казался нам с Андрейкой нестерпимым. Словно завели на предельных оборотах гигантскую бормашину. Даже еще противнее. Во время учебных тревог мы чуточку привыкли к ней. А когда начались настоящие налеты, мы уже не обращали на сирену внимания. Некогда было вслушиваться в ее нарастающий вой и поражаться дьявольским ее интонациям.
Оба мы записались в добровольную пожарную дружину, чтобы не тащиться каждый вечер в метро, где шага негде шагнуть. Переполнены не только вестибюли, но и в тоннелях располагались люди. Приходили семьями. Наиболее практичные прихватывали с собой кипяток и гоняли чаи, коротая время. Мало веселого было в этой картине.
То ли дело на крыше! Чистый воздух и такое зрелище, какого не увидишь нигде! Впрочем, в метро не все ребята ходили. Многие оставались в траншее, вырытой во дворе дома. Траншею эту называли щелью. Мы с Андрейкой считали унизительным забираться в щель. Словно мы не люди, а насекомые.
Нам повезло: нас приняли в пожарную дружину одними из первых. Потом многие захотели стать пожарными, но было поздно: крышу уже разделили на участки и всем нечего было делать.
Моя вотчина была на левом крыле, Андрейкина — на правом. Между этими крыльями поднимались еще два этажа. На той крыше хозяйничали ребята постарше. Почему-то считалось, что там опаснее. Я лично думал, что бомбам все равно куда падать. Мое преимущество перед Андрейкой заключалось в том, что я из окна своей седьмой комнаты вылезал прямо на левое крыло. А товарищу моему нужно было еще промчаться по коридорам. Я оказывался на посту буквально через секунду после объявления тревоги.
Проверял, на месте ли ящики с песком и деревянный щит, где аккуратно были расположены железные щипцы для «зажигалок», топорик, ведро и ломик. Еще была у меня десятиведерная бочка с водой.
На боку у меня болтается противогаз, на рукаве красная повязка — свидетельство того, что я — всамделишный пожарный, а не какой-нибудь самозванец.
Надежность противогазов мы проверяли в камере окуривания. Загоняли нас в комнатушку с голыми стенами и напускали туда газа. А может, не газа, а еще чего-то ядовитого. Мы смотрели из противогазных очков, как марсиане, мотали резиновыми хоботами и, конечно, толкали друг друга. А за всем этим наблюдал через окно инструктор, безногий инвалид с гитлеровскими усиками. Почему он не хотел сбрить эти паршивые усики, — до сих пор не пойму.
Когда проходило необходимое время, перед нами открывалась дверь на свободу. Однажды она распахнулась раньше времени: инструктор заметил, что Гошке Сенькину стало плохо. Оказалось, что он выбрал себе слишком большой противогаз. На рост, что ли? Потом он отлынивал от работы, уверяя врачей, что отравился чуть не до смерти. После этого случая его газированным стали звать.
На клички у нас ребята мастера: приклеют ярлык — и будешь ходить с ним, словно вовсе и нет у тебя ни имени, ни фамилии. У одного лишь Андрейки Калугина не было никакого прозвища. Повода не давал.
По тревоге Андрейка хватает свой противогаз и тоном приказа говорит Сашке Воронку:
— Живо в щель!
— Что я — клоп, что ли? Чем я хуже тебя? — обижается Воронок.
— Не вздумай лезть на крышу: дежурный застанет во время обхода — и нас с Лешкой вытурят из-за тебя.
— Не хочу я в щель. Тоже мне удовольствие — слушать девчачий визг.
— Тогда в метро беги.
Андрейка убегает на крышу. Я открываю раму и забираюсь на подоконник. Мне жалко Сашку. Ну чем виноват человек, что поступил в училище позднее нас?
— Полез, защитник Москвы? А на брата, значит, наплевать? — чуть не со слезами говорит Сашка.
Придется мне брать грех на свою душу. Нельзя же бросать Воронка.