Косой предостерегающе поднимает палец и кричит:
— До встречи в седьмой комнате, Сазончик!
Нина Грозовая в первый день войны тоже просилась на фронт. Её не взяли в армию, как и нашего мастера.
— Подрасти чуток, — сказали Грозовой.
Ей только семнадцать лет совсем недавно исполнилось. Она сутками пропадает в училище и даже спит прямо там — на диванчике в комитете комсомола. Ее у нас любят и побаиваются. Нина сама себя не щадит и поблажек от нее не дождешься.
Лицо у Нины — тонкое, с большими серыми глазами, очень выразительное и подвижное.
— Что это за тип? — нетерпеливо повторяет Нина и смотрит на меня глазищами, под взглядом которых соврать просто невозможно.
— Знакомый Гошки Сенькина, — неохотно говорю я.
— Держись подальше от таких знакомых. Неважно ты выглядишь, Сазонов. И стихов твоих давно я не читала в стенгазете. Ты не болен?
— В ночную работал, Нина. Станков-то не хватает. А стихи некогда писать: еле до койки добираюсь после работы.
— Что за человек Воронков? Говорят, ты с ним подружился.
— Хороший человек, — говорю я.
— Избалованный, — говорит Нина — он, наверное, думает, если у него отец командир дивизии, то с ним должны носиться, как с писаной торбой.
— Что?! — Я раскрываю рот, и лицо мое, видимо, принимает глупейшее выражение.
Нина смеется:
— Правда, комдив. А он что же, никому не говорил об этом?
Вот тебе и названый брат! Я, можно сказать, душу открыл ему, а он мне о себе — ни гугу. Ну ладно же, Воронок, этого я не забуду...
— Почему — не говорил? Говорил, — небрежно роняю я.
— А еще что говорил? — интересуется Гроэовая. — О путешествиях своих не рассказывал?
Не вытерпев, я посвящаю ее в то, как мы стали назваными братьями, как Сашка установил для меня испытательный срок, который уже подходит к концу.
— Фантазер и выдумщик твой Сашка, — весело говорит Нина, — смотри, не очень-то попадай под его влияние. Почему испытательный срок только для тебя? А для него?
— Я ему и так всю свою жизнь рассказал... Какие у меня могут быть тайны?
— В четырнадцать лет у всех бывают тайны. Рая-то у вас по-прежнему блистает? Не все еще в нее перевлюблялись?
Ох и хитра эта Нина Грозовая!
Мы расстаемся с ней около столовой. Я ищу талончик на обед и на мгновение пугаюсь: неужели опять потерял, растяпа несчастный? Но нет, вот он лежит в записной книжке, малюсенький кусочек бумажки, заключающий в себе первое, второе и, может быть, даже и компот.
— Почему без группы пришел? — ворчливо спрашивает подавальщица тетя Сима.
— В ночную работал...
— Труженики — от горшка два вершка.
Для начала она приносит мне хлеб и щи из крапивы.
О, хлеб сорок первого, тяжелый и вязкий, как глина, ты был для нас лакомее многих довоенных яств! На вид ты напоминал оконную замазку, но как приятно было не спеша разжевывать тебя молодыми крепкими зубами, стараясь продлить это необыкновенное удовольствие. Ты таял во рту неотвратимо и слишком быстро... Счастливые обладатели горбушек наслаждались на несколько мгновений дольше. Они хрустели поджаренной коркой и сосредоточено смотрели на тусклые цветочки клеенки. Редко кто разговаривал в эти минуты.
Добрая тетя Сима дала мне сегодня горбушку. Продолговатую, хорошо пропеченную горбушку, на срезе которой видны были матовые вкрапления картофеля. Очень редко доставались мне горбушки, когда я обедал вместе с группой. Наглецы, вроде Гошки Сенькина, коршунами набрасываюсь на поднос с хлебом, растаскивали куски, которые казались им больше и лучше других.
Все время доставалась мне серединка, пластинка хлеба, не идущая ни в какое сравнение с горбушкой. Она и на вид была меньше, и на вкус гораздо хуже.
Я надкусил продолговатое чудо и помешал ложкой щи. Густые. Как выгодно обедать в последнюю очередь! Повариха выскребает из котлов остатки, и они достаются счастливчикам вроде меня. Что из того, что вместо капусты щи заправлены крапивой? По радио говорили, что в крапиве — масса ценных витаминов.
Тетя Сима подсела ко мне за стол; пригорюнившись, оперлась щекой на ладонь и сказала:
— Компоту тебе не досталось. Есть утрешний чай. Принести?
Чай так чай. Бывают в жизни огорчения и похуже.
— Никак не дождусь письма я от мужа. На границе он служил. — Тетя Сима достала платочек, вытерла уголки глаз.
— Отступает, писать некогда, наверное, — предположил я.
— И что это за Гитлер такой объявился на нашу голову... Жили, как люди, никому не мешали. Сжег он небось все границы-то наши... Вон ведь как прет, окаянный...