Глава двенадцатая
СОГЛАСНЫ СТАТЬ МОИМ УЧЕНИКОМ?
Сегодня мы будем смотреть в театре оперетту! Знаменитую «Сильву».
— Как только объявят антракт, — говорит мне Сашка, — срывайся с места и жми на всех парах в буфет. Там есть суфле. Такое, знаешь, жидкое мороженое. Надо первыми захватить очередь. А то не достанется.
В училище нас не очень балуют сладким. Дают по два кусочка сахару. А до войны, помню, я мог съесть несколько порций мороженого подряд. Только подавай. Однажды какой-то подвыпивший дядечка в припадке щедрости угощал меня шоколадным эскимо.
— Ешь сколько хочешь, — говорил он, — плачу за все!
Когда я швырнул в мусорный ящик десятую палочку, дядечка протрезвел и сказал:
— Не дай бог такого сына. Разорит.
Но за десять эскимо все-таки заплатил.
В театре мы с Воронком чувствовали себя не в своей тарелке. Смущались. Кругом нарядная публика. Зеркала. В каждом отражаются наши замухрышные фигуры в стиранных-перестиранных гимнастерках. Мишка не замечал наших терзаний. Он шел в своей гимнастерке, словно во фраке, поглядывал по сторонам и говорил:
— Не скажешь, что война. Все такие шикарные. Правда?
— Ты на них утром посмотри. Все телогреечки наденут, — ответил Воронок.
В зале он предусмотрительно сел у прохода, чтобы во время антракта первому попасть в буфет. Похоже, что музыка Кальмана интересовала его меньше, чем загадочное суфле. Вот тебе и музыкант.
У меня болели глаза, будто кто-то насыпал в них песку: мы работали в ночную смену, а днем поспать не удалось.
Я с интересом глядел на сцену. Ишь ведь как жила буржуазия! Только и умела ногами дрыгать, да песенки распевать. А музыка хорошая. Говорят, что лучше всего слушать музыку с закрытыми глазами. А ну-ка проверю, верно это или нет.
Я зажмуриваю глаза. И впрямь чудесно. ... Я плыву куда-то в лодке. А волны ударяют в борт, плавно покачивают лодку из стороны в сторону. А из облаков звучит музыка. Все дальше и дальше плывет моя лодка в открытое море. Хорошо-то как! Но вдруг сгущаются вверху тучи. Вот-вот разразится гроза, начнется шторм. Скорее к берегу! Но поздно,.. Лодка моя переворачивается. Штормовая волна больно бьет меня в спину. Раз, другой, третий...
Я раскрываю глаза. Оказывается, это Сашка лупит меня кулаком между лопаток.
— Всю «Сильву» проспал, — говорит он сердито.
— Что ж не разбудил? — обиженно спрашиваю я. Смотрю вокруг и вижу наполовину пустой зал. Мишка ухмыляется:
— Это я ему не разрешил. Очень сладко ты спал. Все время улыбался во сне.
— А как же суфле? Жидкое мороженое.
— Не было суфле, — мрачно говорит Сашка. — Не было жидкого мороженого. Наверное, его решили по карточкам выдавать. Зря только я бегал в буфет каждый антракт.
— Мне, ребята, понравилась оперетта, — сообщает нам Мишка, — надо будет еще раз сходить.
— Мне тоже понравилась, — говорю я.
— Помолчал бы! — хмурится Воронок. — Видали такого — в театр спать пришел.
— Да я ж не нарочно, — виновато оправдываюсь я перед товарищами, — я ж совсем не хотел...
— Ты еще дома у Иван Михалыча не вздумай заснуть, — грозно предупреждает Сашка.
Завтра мы наконец-то ведем Мишку к профессору консерватории, Ивану Михайловичу. Мишка подготовил программу. И арии, и романсы, и песни. Старинные и современные.
— Меня теперь калачами не заманишь на оперетту, — говорит Сашка Воронок.
Он не может простить буфетчице, что она не привезла сегодня суфле.
— Какой же ты музыкант? — удивляется Мишка.
— Оперетта — легкомысленный жанр. Мне по душе серьезная музыка, — солидно высказывается Воронок.
— Ты, Сашок, неправ! — У Мишки загораются глаза. Сейчас они схватятся в словесном поединке. Так бывало не раз. Мне кажется, что в этом споре прав Мишка. Но я не вмешиваюсь в их разговор. Мне стыдно, что я заснул в театре...
Квартира Ивана Михайловича оказалась похожей на музей. Сколько там было картин, статуэток, портретов знаменитых людей с дарственными надписями!
Мы двигались по ковровой дорожке в благоговейном молчании, боясь невзначай задеть какую-нибудь хрупкую фигурку. И все-таки Сашка Воронок умудрился кокнуть небольшую чашечку, на которой были нарисованы скрещенные голубые мечи. Сашка так стремительно кинулся собирать осколки, что со стороны казалось, будто он упал на колени перед Иваном Михайловичем.
— А, пустяки. Сущие пустяки. Посуда бьется к счастью, — небрежно махнув рукой, сказал профессор.
Много лет спустя я узнал, что чашечка эта была из очень редкой коллекции фарфора. За такую чашечку знаток и любитель не задумываясь заплатил бы огромные деньги. Но в этот раз все мы поверили, что разбитая чашка — безделица. Очень уж искренний голос был у профессора.