— Ну и что? Накопить, что ли, нельзя? Всего добиться можно, если сильно захотеть. А я жуть какой упрямый. Да к тому же это ведь для Иван Михалыча...
— Ты скоро молиться на него станешь, — поддел Воронок.
— А я уже молюсь. Святой он человек. Святой и бескорыстный. Только о других и думает. Себя совсем забывает.
— Что верно, то верно, — согласился Воронок, — человек он редкий.
У площади Дзержинского мы свернули на улицу 25 Октября. На этой улице жил Иван Михайлович.
— Смотри-ка, видать, сегодня ночью задело, — показал мне Воронок на одно из зданий. Собственно, это было уже не здание, а большая каменная коробка. В одном из оконных проемов вниз головой покачивалась кукла, зацепившаяся за что-то. Вокруг здания ополченцы сооружали забор.
— Да, тут уже и товарищ Тимофеев бессилен, — сказал я. — Сработала, проклятая.
Мы глядели на разрушенное здание и не сразу заметили, как побледнел Мипша Румянцев. А он смотрел в сторону дома Ивана Михайловича. Он смотрел и оседал на тротуар, шурша шинелью о шершавую стену.
— Что с тобой? — испугался Сашка.
Мы разом взглянули с Воронком на дом Ивана Михайловича и похолодели. Дома не было. Были две стены, торчавшие нелепым огромным углом. А дома не было.
Мы подняли Мишку. Он не плакал, а только трясся, как в ознобе.
— Еще ничего не известно, — ворчливо сказал Сашка, — может, он на этот раз спустился в бомбоубежище.
Мы пошли к развалинам и спросили сердитого ополченца:
— Здесь пострадал кто-нибудь?
— Многие,— сказал сердитый ополченец,— всю ночь и весь день выкапывали из-под развалин. Такая теперь наша работа. А у вас что, родственники здесь жили?
— Да, — сказал Воронок, — такой старичок с острой бородкой. Иван Михалыч.
— Много тут было стариков. С бородкой, говорите? Профессор, что ли? Так какой он вам родственник? Смеетесь?
— Профессор, профессор! Иван Михалыч, — сказал Сашка.
— Опознали его соседи. Только у него никаких родственников не было.
«Не было...» Он говорит о нем в прошедшем времени. Значит, не стало нашего Ивана Михайловича. Значит, и в последнюю тревогу играл он на рояле своего любимого Чайковского. Играл Чайковского, а фашист в это время нажал кнопку — и вниз полетела бомба. Летела бомба, а он не знал об этом и, даже если бы захотел, не мог уже ни уйти в бомбоубежище, ни перестать играть. И он играл до последней секунды. До того самого мига, когда обрушилась на дом тонна взрывчатки... И только смерть оторвала его пальцы от рояля.
— Легко помер профессор. Мгновенно, — сказал ополченец, глядя на наши лица. Он уже не был сердитым. — Вот нашел рядом с ним. Игрушка не игрушка. Не пойму что.
Ополченец достал из кармана деревянную львиную голову. Нижней челюсти у льва словно не бывало. По-прежнему свирепо смотрели его страшные глаза. По-прежнему был грозен царь зверей.
— Дайте это нам, — попросил Сашка.
— Возьмите. Какая-никакая, а память. Что бы это могло быть?
— Набалдашник от трости, — тихо объяснил Воронок. — Была у Ивана Михалыча трость.
Сашка посмотрел на Мишку Румянцева.
— Посиди, Миша, — сказал он, — посиди.
— Внучек, что ль, профессорский?
— Вот именно. Внучек.
— Эх, война, война! И кто ее первый придумал? Ополченец виновато и как-то беспомощно посмотрел на нас и побрел к своим товарищам. Одна обмотка у него развязалась, но он не замечал этого. Надо было сказать ему, а я не мог произнести, ни слова.
Когда мы уже уходили, нога моя раздавила что-то очень хрупкое.
Я со страхом посмотрел вниз. К кирпичам и моему ботинку прилипли раздавленные карамельки. Такие белые подушечки. Их было много. Штук пятьдесят. Я вытер подошву ботинка о кирпич и побежал догонять ребят.
Я думал о своем осиротевшем друге. О Мишке. Надо было как-то утешить его. А как? Ну как?
Проклятые фашисты! Мы работаем по двенадцать часов, валимся с ног от усталости, но разве можно сравнить нашу жизнь с жизнью красноармейцев? Они гибнут в рукопашных схватках, мерзнут в окопах, делят на двоих последний сухарь, последнюю щепотку табаку...
Родные наши! Держитесь до конца. Мы, мальчишки, поможем вам изо всех мальчишеских сил. Я вспоминаю гайдаровскую сказку о Мальчише - Кибальчише. «Или нам, мальчишам, только в палки играть да в скакалки скакать? И отцы ушли, и братья ушли. Или нам, мальчишам, сидеть и дожидаться, чтобы буржуины пришли и забрали нас в свое проклятое буржуинство?»
Нет, не сидим мы сложа руки! Я даю себе клятву — с сегодняшнего дня не тратить даром ни одной минуты, не отходить от станка ни на миг.