— Портнихи, да и только, — сказал Сашка Воронок, сосредоточенно ковыряя в носу.
Никак я не мог отучить его от этой некрасивой привычки. Стоило ему задуматься, и он сразу начинал терзать свой бедный нос. Я ударил Сашку пальцем, и он сконфуженно спрятал руки за спину.
К нам подошел Борода:
— Так что, братья-разбойники, будете на сверлильных работать. Для ваших музыкальных пальцев это самое подходящее занятие.
Он подвел нас к миниатюрным станочкам. Перед ними даже табуреточки стояли. Сверла тут были диаметра швейных иголок.
— Хрупкий инструмент, — сказал Сашка.
— За перевыполнение нормы будете получать талончики на дополнительное питание, — поспешил обрадовать нас Борода.
В первую неделю мы и в глаза не видывали этих талончиков. Мы ломали крошечные сверла, чертыхались и шли отвести душу к Андрейке. Он дул на готовенькую девяточку, словно собирался ее проглотить, и спрашивал:
— Не клеится?
— Не клеится, — дружно отвечали мы.
Он включал моторчик «швейной машинки» и поглядывал на нас с чувством некоторого превосходства. Виртуоз! Девяточки сыпались из-под его рук, словно из рога изобилия. Талончик на дополнительное питание ему вручили уже на второй день.
— Стараться надо, — назидательно говорит Андрейка. Можно подумать, что он один здесь такой старательный.
— Ты не очень воображай, — советует ему Воронок. — Пока что твоя карточка тоже не висит на Доске почета.
Доска почета в цехе громадная. Портреты работниц сделаны чуть ли не в натуральную величину. В центре — портрет той девчушки в красной косынке, с которой так оригинально познакомился Сашка Воронок. Ее зовут Зоя Голубева.
В обеденный перерыв Сашка часто крутится неподалеку от Зоиного станка. Рая Любимова считает Сашку самым коварным парнем на свете. Это из-за того, что он не стал разговаривать с ней после того злополучного свидания у «Колизея». Сдержал обещание, данное мне. Но мне-то от этого что? Рая не замечает меня.
На Доске почета Зоя Голубева выглядит не такой дерзкой, как в жизни. Она там смущенно улыбается, словно просит извинения, что привлекла к себе внимание фотографа и что ее поместили в самом центре доски. Другие работницы на Доске почета не улыбаются. Я бы даже сказал, что они смотрят довольно хмуро, будто досадуют, что их оторвали от станков из-за такого пустяка.
Бывает, что кто-нибудь из работниц приходит в цех с заплаканными глазами. Наверно, получила похоронную. Сидит женщина, бессильно опустив руки, а на коленям лежит эта бумажка. Ничто, кажется, не поднимет ее, ничто не распрямит ее согбенных плеч…
Начальник цеха Иван Иваныч пытался освобождать от работы. Подойдет с виноватой улыбкой — крепкий мужик, а не на фронте — и скажет:
— Шли бы вы, Пелагея Никифоровна (Или Анна Ивановна, или Маруся, или Зоенька...) домой... Шли бы домой, отдохнуть вам надо...
— Эх, Иван Иваныч, муж за меня теперь отдохнет... И встает, и идет к станку, и включает мотор.
А Иван Иваныч бредет в свою конторку, вспоминая с болью, что и на очередной его рапорт с просьбой послать на передовую начальство ответило отказом...
— Я не рвусь на Доску почета,— отвечает нам Андрейка,— это вы рветесь. Все время вертитесь около нее, словно выискиваете для себя местечко.
Что с ним говорить? Мы уходим к своим «бормашинам» и принимаемся за новые сверла. Интересно, закаляют их или дают какие попало?
Первым перевыполнил норму Воронок. Спервоначала он сам не поверил этому и начал пересчитывать свои девятки, как золотые монеты. Потом подошел ко мне и стеснительно сообщил:
— Сто десять процентов, брат мой... Вот такие пироги. Зря, выходит, мы сверла-то ругали.
Я видел, как в перерыв он храбро подошел к Зонному станку и завел с ней какой-то разговор. Она что-то говорила ему, кивая на станок. Воронок полез зачем-то копаться в шестеренках, хотя каждому из нас было ясно, что он в них ни бельмеса не смыслит. Нарезать резьбу резцом никто из нас не умел, кроме Андрейки. А там, у Зои, нужно было переставить шестерни. Воронок так измазался машинным маслом, словно его кто-то специально под папуаса разрисовал. Он притащил к Зоиному станку Андрейку, и тот в два счета сделал все, что нужно.
Зоя улыбнулась Андрейке и пожала ему руку. Воронок тоже протянул свою. Она и ему пожала. Только без улыбки. И смотрела в этот миг не на Сашкину деловитую физиономию, а вслед Андрейке. Так что талончик на дополнительное питание не очень-то и обрадовал Воронка.
Вермишель, свалившуюся с неба, он по-братски разделил со мной поровну, но ел ее как-то без аппетита. Нужно было поднять ему настроение. Я сказал: