Черныш берет их в руки, рассматривает:
— Доверь-ка их, бабушка, нам. Отремонтируем.
— Да небось дорого возьмешь? Да и мастер ли ты по очкам-то?
— Мастеров у меня — тысяча человек. А о деньгах не беспокойтесь. Починим бесплатно. А ну-ка, Леша, дуй к слесарям.
Минут через пятнадцать я возвращаюсь с отремонтированными очками. Черныш потчует бабусю кипяточком, рассказывает ей что-то очень смешное. Бабуся заливается, всплескивая руками:
— Так ты, мил человек, выходит, тоже из деревенских? Вот уж не думала! — Она примеряет очки, довольно говорит:— Ишь ты — и впрямь мастера. Спасибо за чаек, мил человек. Дай тебе господь здоровья.
Федот Петрович провожает старушку до двери и предупредительно распахивает ее.
— А, Сенькин! — говорит он затем без особого восторга. — Проходи, голубчик, проходи.
Гошка ерзает на краешке стула, теребя в руках замызганную фуражку. Он косится в мою сторону, в сонных глазах его — тревога и беспокойство.
Федот Петрович достает из стола какие-то бумаги. Раскладывает их перед собой и спрашивает:
— Как в основном цехе чувствуешь себя, Сенькин? Не трудновато?
Цех как цех. Кормят вот хуже, чем в ремесленном. А работа известно какая — ишачим от зари до зари.
— Зачем же ты себя с ишаком сравниваешь? Ты же человек. У ишака, например, не может быть отец капитаном дальнего плавания. Не так ли?
Мне кажется, что уши у Гошки Сенькина встают торчком. Он снова косится на меня, подозревая в предательстве.
— В этой вот справке черным по белому написано, что отец твой «утонул в Тихом океане при исполнении служебных обязанностей капитана дальнего плавания». И вся команда корабля тоже утонула. Достоверный факт?
Гошка кивает.
— А в этом вот письме отец твой — Сенькин Михаил Михалыч жалуется, что ты не послал ему ни одного письма за два года, хотя адрес тебе хорошо известен. И письмо это, как ни удивительно, не со дна Тихого океана. Откуда — ты, конечно, догадываешься?
Сенькин снова кивает.
— И вот, войди в мое положение, Сенькин. Если верить справке — отец твой мертв, если верить письму — жив. А если жив, то я должен ведь ответить ему. Что же я ему отвечу? Эту вот справочку пошлю? В своем письме он рассказывает обо всей своей жизни, сетует, что она так сложилась. Пишет, что просится на фронт, в штрафную роту хотя бы.
— Смотри-ка! — удивляется Гошка. — Стыдно мне было, товарищ замполит, такого отца иметь. Вот я и похоронпл его. С почетом.
— Не раньше ли времени, Сенькин? Люди ведь меняются. Ох, как жизнь меняет людей! Иди, голубчик, и подумай обо всем хорошенько. И непременно отцу напиши.
Гошка поднимается со вздохом облегчения. Он моргает мне; «Извини, мол, что худо о тебе подумал».
— Спасибо, товарищ замполит, — помедлив, говорит он Чернышу.
— Не за что, не за что, голубчик, — и, подождав, пока Гошка уйдет, Черныш обращается ко мне: — Выкладывай, Леша, что у тебя.
Смущаясь, рассказываю ему, что вот собрал сборник своих стихов. Хочется, чтобы замполит посмотрел его.
— С удовольствием посмотрю, — говорит Федот Петрович и широко улыбается.
Выхожу из кабинета Черныша и вижу в комнате комитета комсомола Нину Грозовую и Павлика. Летчик даже не узнает меня. Нина сидит с широко раскрытыми глазами и смотрит в мою сторону невидящим взглядом.
— Что случилось, Нина? — со страхом спрашиваю я. Она стряхивает оцепенение и говорит:
— Иди, Воронков, иди...
— Нина, я же не Воронков! Я Сазонов! Что случилось? — почти кричу я.
Павлик всматривается в меня, словно видит впервые. Трет рукой лоб и говорит:
— А, Алексей Сазонов! Здорово, брат. Понимаешь, какое дело — Виктор погиб... Сбил одного «мессера», а другой…
Он плачет, вытирая ладонью по-детски крупные слезы, которые катятся и катятся по его щекам...
А я бегу. Бегу по коридору, по улице, и в висках стучит: «Виктор погиб, Виктор погиб...»
На другой день меня встречает на улице Нина Грозовая. Она осунулась еще больше, одни глаза только и остались. Стараюсь прошмыгнуть незаметно мимо.
— Постой, Леша, — просит она. Смотрит на меня внимательно-внимательно. Наконец говорит: — Павлик рассказывал, что Виктору очень понравилось твое стихотворение. Он всегда носил его с собой. В комсомольском билете. И в последнем полете оно тоже было с ним... Комсомольский билет Виктора передан в ЦК комсомола. А листок с твоими стихами Павлик взял себе. На память о Викторе...
В эту смену я работал без перекуров. Я вынимал из своей «бормашины» одну деталь за другой. Я просверлил столько девяток, сколько раньше не удавалось мне никогда. Даже Воронок с его виртуозной сноровкой в эту смену отстал от меня.