Мы шли в общежитие поздно вечером. И опять и опять говорили о войне. Люди, настоящие люди погибают сейчас, защищая Родину... Они гибнут ежедневно, ежечасно. Они не говорят громких слов. Они отдают свои жизни.
— Пора нам бежать, — сказал Сашка. — Сухарей у нас достаточно. Шоколад есть...
Он осекся, глянул на меня настороженно.
Да, Виктора нет, а шоколад, подаренный им, лежит в целости и сохранности. Почему вещи бывают долговечнее людей? Почему нельзя придумать для летчиков, да и для всех бойцов, такую защиту, чтобы ей не были страшны ни пули, ни осколки? Разве не под силу это ученым?
Сашка смотрит мне в лицо, кашляет и говорит:
— Письмо я получил от своего отца. Бодрое письмо. Сообщает, что скоро погода переменится. Понимай, мол, Сашка, правильно. Я так понимаю, что скоро полетят эти фашисты вверх тормашками с нашей советской земли. И тогда, Лешка, ты достанешь свою тетрадь с названиями немецких городов. И мы будем записывать эти города десятками, сотнями будем записывать эти проклятые города! А может, и брать их будем? Почему бы и нет? Примут же нас в конце концов сыновьями в какой-нибудь полк? А сейчас, брат мой, давай-ка зайдем в библиотеку. Надо книги обменять. На фронт такие нужно взять, чтобы каждому красноармейцу было интересно послушать.
Таким Воронка я еще не видел: глаза — твердые, губы упрямо сжаты. Весь он как натянутая струна — не по-воронковски серьезный, строгий. Словно вдруг старше меня стал на несколько лет.
... Люблю библиотеки. Люблю запах свежей типографской краски, люблю рыться на полках, отыскивая книгу, которая научит жить, научит быть добрым, смелым, честным.
И «Как закалялась сталь», и «Чапаева», и «Овода», и книги Гайдара читал и перечитывал я с трепетом, волнуясь за героев, гордясь ими, стараясь перенять у них все лучшее, светлое, благородное.
Спасибо тебе, книга, что ты с детских лет вела меня по жизни, как верный, испытанный друг. Спасибо вам, библиотекари, что вы изо дня в день увеличивали число моих друзей.
Нашу библиотекаршу звали Анна Егоровна. Сухощавая, маленькая, словно девочка. Из-под толстых стекол очков смотрели близорукие глаза, которые казались беспомощными. Анна Егоровна лет тридцать работает в библиотеках. Она знает все о своих читателях.
Сегодня она заметила мои заплаканные глаза. Увела за перегородку, сухариком угостила, словно пятилетнего малыша. Я, конечно, не взял этот сухарик: он ей и самой пригодится.
А на полках с удовольствием покопался. Воронок, не удостоенный этой чести, долго дожидался меня за барьерчиком. Я выбрал книг шесть. Три Анна Егоровна мне оставила, а три опять на полочки положила:
— В другой раз прочтешь, Лешенька. За ними ведь очередь. Вот такая она, Анна Егоровна. Даже училищному поэту больше трех книг не дает. Словно догадывается, что мы собираемся увезти их с собой на фронт.
Старательно вписывает Анна Егоровна название книг в мой формуляр. «Чапаева» вписывает и «Как закалялась сталь», и гайдаровскую «Школу». И с удивлением говорит, по-матерински глядя сквозь толстые стекла очков:
— Ты же совсем недавно их перечитывал. Что за фантазия у тебя в голове?
— Это он для меня берет, — заступается Сашка, — а я ему свои дам почитать.
— Ох, хитрите вы, ребята! Смотрите, чтобы ни листочка не помять. Догадываюсь, что вслух на работе читать собираетесь.
Вслух, да не на работе. Впервые ошиблась Анна Егоровна в своих предположениях. Но мы вернем эти книги, обязательно вернем их в свою библиотеку, когда вернемся с войны. И тогда Анна Егоровна простит нас, если кое-где даже и найдутся помятые листочки...
Вот только удастся ли нам благополучно добраться до фронта? Как обидно, что нам так мало лет. И почему это именно мы опоздали родиться? Андрейка и Мишка счастливее — на два года старше нас с Воронком. Борода, когда он в особенно хорошем настроении, зовет их по имени-отчеству. Андрей Васильевич. .. Михаил Григорьевич...
Что-то в последнее время Михаил Григорьевич стал не на шутку задумчивым. Очевидно, какой-то наполеоновский план зреет в его голове.
И я не ошибся в своих предположениях. После работы Мишка Румянцев подошел ко мне и сказал:
— Лешенька, у меня к тебе просьба есть.
Никогда он не называл меня так ласково.
— Мишенька, для тебя в лепешку расшибусь, — ответил я, — только прикажи, дорогой...
— Не надо в лепешку. Просто я хочу, чтобы ты помог мне в одном деле.