Он мне понравился. Он отдал дежурному какое-то распоряжение, и тот выходил куда-то минут на десять.
Потом долго считали деньги, составляли протокол. Просили всех нас расписаться. Опять принялись пересчитывать деньги. Будто боялись, что они вдруг растают прямо на глазах.
А потом двое в штатском ввели в отделение Луку Демьяныча. Один ус у него почему-то оказался короче другого.
— Сопротивлялся, — коротко доложил старший из штатских и выложил на барьер пистолет и финский нож. — Его игрушки.
Увидев нас, Лука все понял. Он попытался пнуть Андрейку ногой, но старичок милиционер проворно оттолкнул Луку, да так, что тот не удержался и растянулся на полу.
— Иш ты, гад ползучий! — сказал старичок и полез в карман за носовым платком.
Пожалуй, его все же берут на важные операции.
— Гора с горой не сходится, Лука Демьяныч? — весело сказал начальник. — Ну, ну, не скрипи зубами — нечем будет тюремную баланду жевать. Уведите его.
Двое в штатском взяли связанного по рукам Луку под локти и, легонько подпихивая, провели в узкий коридорчик. Звякнул железный засов, хлопнула дверь.
— Большое спасибо, товарищи! — сказал нам начальник. — Большущее спасибо!
— Так как же насчет самолета? — осведомился Воронок. — Мы ведь хотим, чтобы деньги эти пошли на постройку самолета.
— О вашем желании доложу куда следует. Думаю, что будет по-вашему...
Андрейка повернулся было к двери, но приостановился.
— Скажите, а моя тетка? Что ей будет?
Начальник хрустнул пальцами, подошел к нему и сказал негромко:
— Сам понимаешь, Андрюша... Главный виновник — Лука. Сбил он ее с панталыку. Но мы во всем разберемся. А ты любишь ее, тетку?
— Одна она у меня была, тетка-то... Больше никого из родных нету...
Он сказал «была», и я понял, что Андрейка и сейчас не жалеет о сделанном и никогда в жизни не пожалеет. Такой вот он человек, наш Андрейка.
Глава двадцать третья
„В ШЕСТНАДЦАТЬ МАЛЬЧИШЕСКИХ ЛЕТ..."
Во многих довоенных фильмах мы видели только парадную сторону войны. Развевались знамена, гремели барабаны, с криком «ура» бойцы бросались на штурм и побеждали. Трусливые враги с перекошенными от страха лицами сверкали пятками, вздымали вверх руки и осознавали с ужасом, что их просто шапками закидали.
Редко можно было увидеть на экране убитых или хотя бы раненых с нашей стороны. Убитыми могли быть только враги. А мы не умираем, не сдаемся — боже упаси! — в плен, а только маршируем с победными песнями по освобожденным селам и городам. Маршируем и поем:
Когда фашисты подошли почти к Москве, мы уже не пели эту песню...
А первых раненых мы увидели в госпитале, куда привел нас Черныш. Тяжелораненых прямо иа койках прикатывали в зал, где должен был состояться концерт. Оказывается, даже и они изъявили желание послушать нас. Это казалось невероятным. Человек испытывает невыносимую боль, не знает, доживет ли до завтрашнего утра, и все-таки просит: отвезите туда, где все.
Вот катят мимо меня и Сашки сплошной кокон из бинтов. Ни рук, ни ног не видно у раненого. Голова забинтована. Да это и не голова, а снежный ком. Приглядевшись, замечаю в снежном коме щелочки. Там, где рот и глаза. Когда в глаза раненому попадает свет электрической лампочки, они поблескивают. И вдруг вижу, что снежный ком подмигивает мне. Подмигивает, как человек! Сестра наклоняется к нему. Ухо ее — у щелочки, где должен быть рот.
— Васильков желает вам успешно выступить, — сообщает нам сестра, — он, говорит, что и сам любил играть на баяне. Ни пуха ни пера, говорит...
У сестры красивые, словно нарисованные, брови, точеный профиль. Но уголки ее губ опущены, а в глазах — страдание. Не за себя. За Василькова. Она смотрит, как санитарки подвозят его ближе к сцене, и говорит нам:
— Танкист... Очень терпеливо перевязки переносит. Ни разу не застонет, пока сознание не потеряет...
Идут двое раненых. У одного левая рука перевязана, у другого — правая.
— Пламенный привет, сестрица! Сегодня с нами сядете?
— Вы и сами артистам хлопать можете. По руке на брата. А я у Василькова сяду.
— Эх, почему я не обгорел, как Васильков?
— Типун на язык! — сердится сестра и говорит нам с Воронком: — Эти двое — истребители танков. Пять штук подбили...
Проходят красноармейцы, у которых ампутированы руки, санитарки провозят безногих... Бинты, бинты, бинты… Но самое удивительное, что почти нет мрачных лиц. Улыбаются в предвкушении предстоящего концерта, перешучиваются, подтрунивая над слабостями друг друга и даже над своими ранениями.