Он уже успел очаровать их на субботнем концерте. Я заметил, что даже Рая Любимова выключила мотор и, сделав вид, что ей позарез необходимо заточить резец, прошла мимо Сашки царственной походкой, обдав его голубым пламенем своих необыкновенных глаз.
Сашка довольно хмыкнул и проводил Раю заинтересованным взглядом. Руки у меня сами сжались в кулаки. Не будь он мне названым братом, я на всю жизнь возненавидел бы Сашку с этой минуты. Не люблю пошляков. А в том, как смотрел он ей вслед, было что-то нехорошее.
... Борода сказал Сашке, повертев перед очками какую-то бумажку:
— Тут явная ошибка, друг мой... В мою группу сейчас нет приема.
— Нет правил без исключений, — нахально улыбнувшись, сказал Сашка.
— Подождите здесь, надо выяснить, — пробормотал Борода и засеменил к двери.
Сашка подмигнул мне и подошел к станку Раи Любимовой.
— Вам бы в кинофильмах сниматься, — произнес он избитую фразу, которую Рая слышала до него десятки раз.
Вот сейчас она срежет его, как срезала многих из нас. Помню, как-то я сказал Рае комплимент. Сравнил ее волосы с расплавленным золотом. Она рассмеялась и сказала Таньке Воробьевой:
— А ведь этот Сазонов на рыбу похож. Чешуйчатое лицо у него какое-то, а?
Я покраснел тогда, как вареный рак, и слышал, как Танька укоризненно выговаривала Рае:
— Зачем ты с ним так? Он парень хороший, стихи пишет.
— Тоже мне поэт! Он и за станком-то без подставки не может работать.
В общежитии я долго рассматривал свое лицо в круглом карманном зеркальце. Ну, курносый. Ну, глаза не так, чтобы очень. Но где же тут чешуя? Просто немножко чумазый. Так ведь с каждым бывает. На то мы и рабочий народ. Обидела меня Рая, очень обидела. Впрочем, я в тот же вечер перестал на нее сердиться.
Знаю, что злорадствовать плохо, тем более, когда дело касается названого брата, но сейчас я в душе злорадствовал. Держись, Воронок!
— Жаль, что вы не режиссер, — протяжно сказала Рая Сашке.
— У меня там много знакомых, — небрежно бросил Воронок, — при случае могу замолвить словечко.
«Там...» Смех, да и только.
— Правда? — оживленно спросила Рая. — Тут кругом такая серятина, такая серятина.
— Да? — спросил Сашка и снова незаметно подмигнул мне. — Пожалуй, и в самом деле эта атмосфера не для вас. Мы — люди искусства, не так ли? Впрочем, еще поговорим.
Он кивнул ей и пошел навстречу Бороде. Мастер наш походил в эту минуту на взъерошенного козла. Видно, ему пришлось выдержать нелегкий разговор с директором. Он швырнул бумажку на свой стол и сказал Сашке:
— Прикрепляю вас к Андрею Калугину. Но не представляю, как вы сумеете догнать моих ребят. Они уже настоящие токари. Вам до них далеко.
— А к Сазонову нельзя меня прикрепить? — спросил Воронок.
Мастер затряс бородой. Казалось, еще мгновение — и он заблеет, как настоящий козел.
— Вас понял, — торопливо сказал Сашка.
Это было его любимое присловье. Он запомнил эти слова, посмотрев какой-то фильм о летчиках.
... Мы с Сашкой любим говорить по душам. Ведь мы названые братья. Мне, например, не нравится напускное Сашкино нахальство, его бесцеремонность в обращении с Раей Любимовой. Я откровенно сказал ему об этом.
— Много ты понимаешь, — обрывает меня Воронок, — просто я люблю разыгрывать людей. Особенно взрослых. Они, взрослые, воображают, что им одним все на свете известно и понятно. Чепуха! По-моему, человек в четырнадцать лет уже вполне созревает, как самостоятельная личность. И разбирается в жизни ничуть не хуже иных взрослых.
С этим спорить, конечно, не приходится. Я, например, под всеми сегодняшними мыслями готов подписаться хоть через сто лет. И мое отношение к Рае Любимовой не изменится никогда в жизни.
— А все же тебе не мешало бы держать себя поскромнее. Хотя бы с Раей Любимовой. Скромность украшает человека, — по-братски говорю я Воронку.
— Ну и украшайся на здоровье, — говорит Сашка. Сегодня он почему-то не в настроении. Разговор по душам не получается. Может, Сашка раздосадован, что его прикрепили к Андрейке, а не ко мне? Но ведь Бороде виднее. И зачем Сашка держался с ним так надменно?
Воронок не знает, что наш Борода еще двадцать второго июня просился в военкомате на фронт. Его забраковали по всем статьям: и по зрению, и по сердцу, и по возрасту. Он скрывал это от нас и любил говорить: «Когда я буду на фронте…»
— Когда я буду на фронте, пусть каждый из вас пошлет мне хотя бы одно письмо. Солдаты любят получать письма. А мне, кроме вас, никто ведь не напишет...
Сын его погиб на финской. Сам Борода — инвалид еще с гражданской войны. Воспитатель, по нашему мнению, он был неважный, но, когда вставал к станку, преображался. Детали из-под его рук выходили — засмотришься. Блестящие, тепленькие, словно живые. Он был токарем-универсалом. Он бы и нас сделал универсалами, но что поделаешь — началась война. Общее понятие о своей специальности мы имели. Могли выполнять одну-две операции. А большего с нас в то время и не спрашивали. Я торцую донышко снаряда, Рая протачивает его начерно, Андрейка делает чистовую обработку. Другие нарезают резьбу. Нельзя сказать, что дела у нас идут, как в слаженном оркестре. Иной раз подбегает ко мне Рая и кричит: