Он посмотрел на меня устало и спросил:
— Сидишь, значит? А мне вот только что сообщили, что всех ребят, живущих в общежитии, необходимо немедленно эвакуировать. Хоть пешком, но уводить из Москвы. Как ты к этому относишься?
— Нет, Федот Петрович, мы из Москвы никуда не поедем! Ни Андрейка, ни Сашка, ни я! Даже и не думайте.
— Понимаю. — Он наклонил седую голову. — Доходили до меня слушки, что вы с Воронковым на передовую бежать хотели. Сима вас подвела. Сказала мне вчера, что вы хлеба за ужином совсем не едите. Не иначе, говорит, как сухарями на дорогу запасаются. Доходили слушки!
Даже до него! Нет, плохие мы все-таки с Сашкой конспираторы. Туго придется нам в подполье.
— Грех беру я на душу, — сказал Черныш, — большой грех. Но так и быть — оставайтесь. Не верю я, что сдадут Москву! Не верю, хоть убей!
Я пулей выскочил из кабинета замполита и помчался к друзьям. Они выслушали мой рассказ молча. Если бывает день прощания с детством, то сегодня у нас был именно такой день. Мы почувствовали себя мужчинами. Мы почувствовали, что вот он пришел, час настоящего испытания. И мы посмотрели друг другу в глаза. И мы увидели, что каждый из нас к этому испытанию готов.
Глава двадцать пятая
СКОРЕЕ ВЫЗДОРАВЛИВАЙ, ОРЕЛ!
Поворачиваю голову налево — ряд больничных коек, поворачиваю направо — тумбочка. Обыкновенная деревянная тумбочка, а на ней совершенно необыкновенные вещи. Шоколад, лимоны, яблоки. Салфеткой прикрыта большая вареная курица. Сливочное масло, печенье, копченая рыба. Наверное, мне снится сон. Во время войны такие «съедобные» сны бывали у каждого. Успевай наворачивать, пока не проснулся. Снились наваристые щи, картошка в мундире, макароны с мясом. Дальше этого мое воображение не шло даже во сне. А тут — на тумбочке— целый довоенный «Гастроном»! И еще — цветы.
Я протягиваю руку за яблоком и чувствую острую боль. Словно в тело мое вонзилась тысяча иголок. Рука бессильно падает. Нет, значит, это не сон. Значит, все это взаправду. Последняя бомбежка окончилась худо для меня. Иначе бы не лежал я в своей постели под хрустящей, накрахмаленной простыней.
— Хочешь яблочко, Лешенька? На кушай...
К моему рту подносят яблоко. Вижу молоденькую медицинскую сестру. Глаза у нее ласковые, заботливые. Откусываю разок и мотаю головой — не надо больше. Лучше пусть расскажет, что все это значит. Почему я окружен таким немыслимым изобилием? Неужели все больные питаются здесь так роскошно?
Нет, не все. Она советует мне лежать спокойно, а сама начинает рассказывать. Во-первых, ее зовут Маруся. «Очень хорошее имя»,— думаю я. А во-вторых, я, оказывается, буквально вернулся с того света. Мне повезло, что я попал в эту больницу. Потому что спасти меня могли только в ней. В других нет такой аппаратуры и нет таких врачей, как здесь. Врача, который делал операцию, я по праву могу считать своим вторым отцом. Его зовут Викентий Викентьевич.
«Как писателя Вересаева, — думаю я. — Вересаев тоже был врачом. Как и Чехов».
Викентий Викентьевич просиживал у моей постели целыми сутками. Вот-вот ожидался летальный исход.
«Чудеса! Значит, я чуть не полетел куда-то? Летальный... Красивое слово. Словно стрелу выпустили из лука». Тогда Викентий Викентьевич сказал: «Пусть придут его отец или мать». Но оказалось, что у меня нет ни отца, ни матери. Тогда пришел товарищ Черныш. Такой седой, с палочкой. И он сидел у моей кровати целых два дня, заменяя самых близких родных. Он сидел и молчал. Молчал и слушал, как я вел в атаку бойцов и тушил бомбы. Только я почему-то тушил не зажигательные бомбы, а фугасные. И потом пел грустную песню. Такую грустную, что товарищ Черныш не выдержал и заплакал. Но и плакал он молча, чтобы не мешать мне. И она, Маруся, тоже плакала. «Какие все плаксы оказались, — подумал я, — я-то вот не плакал же».
И вдруг выяснилось, что у меня есть брат. Такой худенький, беленький. И он требовал, чтобы и его пропустили ко мне. Ему не разрешили, и тогда он устроил такой скандал, какого не было в больнице со дня ее основания.
Викентий Викентьевич надрал ему уши, но пройти ко мне все-таки разрешил. И этот худенький брат тоже слушал мои грустные песни. А потом я закричал: «По коням, гусары!» — и чуть было не свалился с кровати. Товарищ Черныш и тот, что назвался братом, вовремя удержали меня. Иначе я вряд ли когда-нибудь сел бы на настоящего коня.
Цветы мне принесла девушка. Ее звали Зоей. Она приходила с таким симпатичным юношей. Молчаливый такой юноша и очень симпатичный. Удивительно, что он нашел в этой Зое. На вид она очень простенькая. Вообще Маруся заметила, что невзрачным девчатам достаются самые красивые парни. Очень удивительно, но почему-то в жизни бывает именно так.