Наконец, его выгнали вон и в своем родном лесу Ванька выплакал новое несчастье.
Уже много людского горя знал старый лес!
V
Длинного разговора между Елизаветой Михайловной и Ванькой не было. Они вдруг сблизились без всяких проявлений сочувствия. Сначала Ванька испугался: люди увидали его слезы, которые он так тщательно оберегал от их глаз. До сих пор их видел один Волчок; это была его сокровенная тайна, и вдруг она открылась. Но когда он вгляделся в красивое, измученное лицо Лизы, когда заметил, с какою жалостью она смотрела, его сердце вдруг наполнилось чем-то жгучим, тоскливым, но в то же время и радостным. Взгляд ее черных глаз открыл для бедного пастуха целый мир ласки и счастья. После немногих вопросов они чувствовали себя близкими. Лиза гладила рукой его волосы, а Ванька весь точно трепетал от радости. Вот и его ласкают, не только тех детей, которым он так завидовал, и ласкает такая хорошая, красивая барышня. Эта мысль приводила его в неизъяснимый восторг.
«Так молод и так мучается», — думала, смотря на него, Лиза и ей хотелось дать ему счастья.
— Приходи ко мне, — сказала она на прощанье, — не забывай.
О, да разве мог забыть ее Ванька! Он так тосковал в своем одиночестве и вот теперь явилась эта барышня, которая ласкает и уж, может, любит его.
«Господи, подай ей за ее милость! — шептал он в своем счастье. И хотя она ушла, а ему все казалось, что кто-то стоит возле и ласкает. — Меня любит, Ваньку-пастуха. А если нет?…» В сомнениях билось его сердце. Но он отгонял эту мысль и бросился обнимать Волчка, который, впрочем, не очень сочувствовал появлению барышни; он с каждым днем своей жизни становился злейшим врагом людей и теперь не изменил своей неприязни, явившейся следствием горького опыта. Иногда во время их разговора он начинал грозно, недоверчиво рычать, как бы защищая свои права.
На другой же день тихо отворилась дверь комнаты Елизаветы Михайловны и показалась кудрявая голова Ваньки. Долго стоял он, не решаясь толкнуть дверь. «Вдруг рассердится» — мелькало в его голове. Тогда уже ничего ему не останется, а между тем он был полон смутных ожиданий и всю ночь ему снилась она. «Будь, что будет», — решил он и отворил дверь.
— А, Ваня! — приветливо раздалось изнутри. — Входи, входи, голубчик, я тебя давно жду.
И он решился. Точно в рай входил он в эту маленькую, чистенькую комнатку, которая казалась ему такой светлой и уютной. Он был босиком и, осторожно дойдя до первого стула, остановился. — «Что ж я, дурак, сапогов-то не надел! Все словно бы лучше», — только теперь вспомнил Ванька и конфузливо стоял.
— Ваня, садись же! Смешной какой, — смеялась Елизавета Михайловна, и хорошо ему было от ее смеха. — Расскажи же мне, Ваня, о себе, — прямо приступила она, — все расскажи — и хорошее, и дурное. Да, впрочем, подожди, ведь соловья баснями не кормят; верно, хочется есть.
Елизавета Михайловна пошла к шкафу, и через несколько времени перед Ванькой появились кусок пирога, пряники, колбаса и белый хлеб.
— На, кушай на здоровье, — суетилась она, чувствуя себя необыкновенно хорошо. Она резала пирог, выбирала лучшие пряники, и все это очень занимало ее. Ванька до сих пор слова не вымолвил.