— Ха! Пора закрывать кассу.
Торжественно так говорит. Откладывает в сторону свою вышивку крестом. Откладывает в сторону, делая жест рукой, каким женщина в фильме отдает свои драгоценности. Несколько минут спустя начались суетливые движения, копание в углу. Она стремительно выдвигала и задвигала ящик кассы. У нее была низкая лампа, которая освещала ее руки, ящик, никелированные детали кассы, но оставляла лицо в тени. Действительно, зачем оно нужно, лицо кассирши?
— Но!
Она вздыхала. Коротко и раздраженно.
— Шесть, семь, восемь…
— Что-нибудь не так, мадемуазель Пук?
Это я так говорил. Из другого темного угла.
— Что?
Я угадывал над светлым пятном от лампы ее беспокойный взгляд. Беспокойный пока еще не из-за кассы, а просто по обыкновению.
— Что?
— Я спрашиваю: что-нибудь не так, мадемуазель Пук?
— Оставьте меня в покое, я занимаюсь подсчетами.
Подсчетами? Она занималась ОДНИМ подсчетом. Зачем надо говорить: подсчеты? Опять тщеславие. Ладно. Потом она прекратила свои движения. Мадемуазель Пук затихла. Был такой момент. Потом она произнесла:
— Эмиль.
— Что, мадемуазель Пук?
От облегчения я почти закричал. Я скажу почему: я торопился вмешаться в дело. Я хотел бы двигаться, суетиться, делать вид, что помогаю ей, этой мадемуазель Пук. Я поднимал бы реестры, смотрел бы на полу.
— Нет, ничего, — ответила она.
Постоянное отсутствие доверия. Это так печально. Вместо того чтобы рассказать, она предпочла искать одна в своем гроте темноты, вокруг светового пятна, что — то бормоча. В какой-то момент, чтобы посмотреть под столом, она наклонила голову, и на нее упал свет. За какие-нибудь пятнадцать минут она изменилась. Невероятно изменилась. Ее валик растрепался, и на лоб теперь свисала прядь волос. Она стала походить на одну из матерей с улицы Боррего.
Потом она внезапно закрыла свой ящик, решительной походкой пересекла магазин и постучала в дверь господина Дюфике. Я увидел освещенное желтым светом длинное лицо господина Дюфике, который сидел за письменным столом. Дверь закрылась, потом снова открылась. Господин Дюфике вошел в комнату с видом человека, которого тревожат по пустякам.
— Ну ладно, — говорил он, — не волнуйтесь, мадемуазель. Может быть, вы ошиблись.
— Месье, — сказала она. — Месье Дюфике.
Конфиденциальным голосом:
— Что?
— Молодой человек…
Это я, молодой человек. Ей, конечно, было бы неприятно говорить о случившемся в моем присутствии. Это задевало ее достоинство.
— Ну и что? Он же свой, молодой человек. Кстати, он нам поможет. Правда же, Эмиль?
— Конечно, господин Дюфике. А в чем дело?
— Мадемуазель Пук не может найти пятьсот франков.
Тут, я вам скажу, у меня екнуло в груди. Пятьсот франков? Как это могло получиться? Я в своем углу подсчитал, что недостача должна была бы составить шестьсот двадцать пять франков. Пятьсот, которые взял я, и сто двадцать пять, которые она в качестве сдачи вернула клиенту. Это мне даже показалось довольно безнравственным. Я хотел украсть только пятьсот франков. А недостача составила шестьсот двадцать пять франков. Разве это справедливо? Но в тот момент я был поражен. Пятьсот? Как он узнал, Дюфике?
В какой-то момент я подумал, что это была ловушка и что мадемуазель Пук раскусила меня. Но она, казалось, и не думала об этом. Ни он, ни она. Господин Дюфике считал купюры.
— Да, получается, что действительно так, — сказал он.
Мадемуазель Пук, уже не в силах держать себя в руках, заплакала.
— Я клянусь вам, господин Дюфике…
— Да я верю, мадемуазель. Это ошибка, вот и все. Такое случается. Или клиент оказался нечестным. Но я ни на мгновение не подумал подозревать вас. НИ НА МГНОВЕНИЕ, МАДЕМУАЗЕЛЬ.
При его длинном прямоугольном лице способность выказывать свое уважение возвышала его как мужчину.
— Ни на мгновение. Нет, нет. Что вы. Столько лет уже в нашей фирме. Из всех наших сотрудников вы, наверное, больше всех у нас проработали.
— Если не считать старого Жюля, — поправила она между двумя всхлипываниями.
— Да, если не считать Жюля.
Здесь возникла пауза. Мы смотрели друг на друга, господин Дюфике и я. Как бы спрашивая друг друга, о чем еще говорить.
— Послушайте, — сказал Дюфике.
Он заколебался.
— Послушайте, эти пятьсот франков, ладно, мне хочется что-нибудь сделать. Вы мне отдадите только половину из них, мадемуазель. Да, половину. И когда сможете. Не расстраивайтесь из-за этого. Отдайте в конце месяца, например.
Было уже 22-е число.
И было уже шесть часов вечера. В коридоре, который тянулся вдоль магазина, слышались шаги и голоса расходившихся по домам работников мастерских. Прошел старый Жюль мимо двух витрин. Потом Троншар и План. Господин Дюфике вернулся к себе в кабинет.
— Ну что, закрываем, мадемуазель Пук?
— Я хочу еще поискать, — сказала она.
Ладно. И я ушел.
На следующий день я вновь увидел ее за кассой. У нее был плохой вид, усталые глаза, и она молчала. Ей, скорее всего, больше не хотелось говорить об этих пятистах франках. Но зато МНЕ ТЕПЕРЬ ХОТЕЛОСЬ О НИХ ГОВОРИТЬ. Странно, но меня тянуло к этому. Как тех, кто, только что потеряв невинность, без устали говорят об этом, сообщают подробности, могли бы рассказывать об этом даже незнакомым людям в автобусе. А мне хотелось поговорить об этих пятистах франках. Это еще раз подтверждает то, о чем я уже говорил: по — настоящему я потерял свою невинность на этой упаковочной бумаге. А вот про комнату на улице Жермен — Пилон у меня никогда не было желания рассказывать. Тогда как об эпизоде с упаковочной бумагой мне хотелось говорить, говорить… Хотелось еще раз пережить его. Я собрался опять стать перед столом, опять толкнуть лист бумаги…
— Ну так что, мадемуазель Пук, вы нашли эти пятьсот франков?
Героиня этого события снова в слезы.
— Эмиль, — произнесла она.
А я продолжал рассуждать:
— Это будет несправедливо, если вам придется вернуть деньги. Даже половину. Это, конечно, клиент взял. Разве вы виноваты, что бывают нечестные клиенты.
— Я несу ответственность.
— Нужно было бы собрать деньги со всех.
Я был в мастерских и говорил об этом с приятелями.
— Что? — возразили они мне. — Тебе что, это очень надо? Ты что, переспать с ней хочешь?
Надо сказать, мадемуазель Пук у нас не любили. Слишком гордая. И всегда такой вид, будто она работает больше других Это сильно раздражает. Иногда господин Дюфике посылал ее в мастерские. «Мадемуазель, сходите к Троншару и скажите ему, что…» Чаще всего по пустякам. Но она шла туда с важным видом, словно полномочная представительница Дюфике. Тип доверенного лица. Поэтому другие работники не жаловали ее. И в каком-то смысле их можно было понять. Одним из тех, кто ее на дух не выносил, был уже упоминавшийся старик Жюль, который занимался брошюрованием. Однажды, когда она ему передавала рекомендацию патрона и подняла, как обычно, шум, он ей высказал:
— О! Потише, потише, мадемуазель Пук, только не надо так пукать. — ЭТО НАДО БЫЛО ВИДЕТЬ. Мадемуазель Пук буквально задохнулась. Господину Дюфике пришлось рассердиться:
— Жюль, я вам запрещаю отныне…
Но простодушный Жюль, у которого было невозмутимое лицо старого толстого китайца, в ответ протянул:
— Но я же не нарочно, господин Дюфике. Мадемуазель Пук, пукать, я никак не связывал, просто так случайно вышло.
— В самом деле!
У Дюфике тон иногда бывает очень саркастическим. Затем строго:
— Значит, не связывали. А нужно было бы связать, нужно думать, прежде чем говорить.
— Но, господин Дюфике, если ее зовут Пук, то что же, о некоторых вещах вообще нельзя говорить?
— Именно так.
— Это что же, и о плохом воздухе нельзя говорить?
— Я запрещаю вам говорить о плохом воздухе в присутствии мадемуазель Пук.