С тех пор всякий раз, как она входила в его мастерскую, старый Жюль начинал нюхать воздух.
— Смотрите-ка, — говорил он, — это все-таки странно.
Мадемуазель Пук могла бы сделать вид, что ничего не замечает. Но это было свыше ее сил.
— Что странно, господин Жюль?
— Ничего, мадемуазель… Пук.
Остальные посмеивались. А у себя за спиной мадемуазель Пук слышала: «Э! Не надо, мадемуазель Пук, не надо пукать». Она оборачивалась. Но все сидели, уткнувшись в свою работу.
Короче, моя идея собрать деньги большинству сотрудников не понравилась. Мне удалось набрать всего девяносто два франка. Из которых пятьдесят были мои. Мадемуазель Пук поблагодарила меня. Мы еще раз поговорили о деле.
— Вы помните, мадемуазель. Был клиент, который заплатил пятьсот франков. Тот тип, который купил реестры.
Почему я говорил ей об этом? Не знаю. Может, от радости — или от удивления, — от удивления, что у меня получился непроизвольный жест. Этот свободный жест. Который не соответствовал моей натуре. И к тому же меня беспокоила одна вещь.
— Реестров было на триста семьдесят пять франков. И вот тут я ничего не понимаю. Потому что, если клиент исчез со своим банкнотом, то при этом он ведь взял еще сто двадцать пять франков, которые вы должны были ему вернуть.
— Ну да, — отозвалась она с чувством.
— Тогда недостача должна была бы составлять шестьсот двадцать пять франков.
— Да, верно.
Она тоже ничего не понимала. Мы считали до бесконечности. Даже провели эксперимент. Она дала мне купюру в пятьсот франков. Я подошел. Протянул ей банкнот. Она дала мне сдачу — сто двадцать пять франков. Я забрал банкнот обратно. Ах! Клянусь вам, это меня возбуждало гораздо сильнее, чем то, что было у меня на улице Жермен-Пилон или с той провинциалкой на вокзале Сен-Лазар. Клянусь вам.
— Эмиль, — спросила она в конце концов, — почему вы проявляете такой интерес ко мне?
Я не знал, что сказать. А мадемуазель Пук в этот момент как-то странно выглядела. Что-то в духе: я прямо не смею верить, не ослышалась ли я? Она явно волновалась. А груди у нее были довольно приличные, и под ее лиловой блузкой было видно, как они колышутся.
А в шесть часов, когда магазин закрывался и я попрощался с ней, она сказала:
— А ведь нам, в сущности, в одну сторону.
В сущности чего?
— Это глупо идти порознь, когда можно вместе.
Это она-то, всегда такая гордая. Едва отвечавшая на наши приветствия. Тогда я:
— Зайдем, что-нибудь выпьем?
Она:
— В кафе? С молодым человеком?
Хотя времени у меня было совсем мало. В семь часов я должен был встретиться с той женщиной из кино, с которой познакомился накануне. Но я сидел и не трогался с места, сидел в этом кафе, а напротив меня — мадемуазель Пук с ее шляпой, с узкой полоской меха вокруг шеи, с видом человека, не понимающего, что с ним происходит. Так вот! Я уже не мог уйти. Кафе вокруг нас, круглый мраморный столик с медным обручем, пятьсот франков — все это удерживало меня, как маленький кусочек мира, от которого я никак не мог оторваться, — маленькая планета, маленькая вселенная. А над всем этим — она и я плыли далеко-далеко.
В половине восьмого я все еще сидел в кафе, а мадемуазель Пук пыталась мне объяснить, как это у нее получилось, что она никогда и не подозревала, она, а потом я, в этом магазине, кто бы мог подумать? Хотя как-то раз, но с разницей в возрасте между нами, Эмиль, это безумие, Эмиль, но это, может быть, все — таки сладкое безумие, потому что у меня есть сердце, Эмиль, сердце, которое бьется. Она разволновалась. Щеки у нее горели, как никогда. Волосы растрепались. А лицо ее как будто еще сильнее похудело. В общем, паника. Спасайся, кто может. Страсть. И я — как идиот. Зачем? Не смея поправить ее. В то время, как меня ждала другая женщина. Не смея высказать свое мнение. Глупейшим образом. Почему?
— Эмиль, ну как такое могло с нами случиться?
— Чувствам не прикажешь, мадемуазель Пук.
Почему?
ГЛАВА IX
Да, почему? Я еще и сейчас иногда спрашиваю себя, почему я переспал с мадемуазель Пук. И потом наша связь длилась больше двух лет. Желание? Но она была дурнушкой. В общем, скорее дурнушкой. И еще она была старше меня НА ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ГОДА. Но вот еще одна вещь, которую я точно знаю теперь: есть желание или нет желания — это ни о чем не говорит. Люди совершают три четверти поступков, не зная, почему они их совершают. Например, по той простой причине, что они оказались здесь, перед вами. Как будто какой-то огромный бык, не глядя, жует свою жвачку и подталкивает тебя в спину. И чем глупее ситуация, тем сильнее он подталкивает. Связь с мадемуазель Пук — это была глупость, но это было; одни поступки следовали за другими, вытекали один из другого. Я сказал женщине в кино: «Конечно, конечно». И это привело меня к тому, что я переспал с мадемуазель Пук, в ее комнате, комнате старой девы, с занавеской, закрывающей нижнюю часть окна, и запахом кофе. Сначала мы позанимались любовью. А потом она говорила. О! Это было ее любимое занятие, болтовня. Сколько же она могла всего наговорить за час, уму непостижимо!
— Я одна, ты понимаешь, Эмиль. На протяжении многих лет. Не с кем поговорить, никого, кроме Пупусика…
И она игриво добавляла:
— Ты разрешаешь мне немножко наверстать упущенное?
Потому что она хорошо понимала ситуацию. Я даже готов предположить, что и спала-то она со мной только для того, чтобы я, время от времени набравшись терпения, выслушивал ее. Лично ее, я думаю, не так уж тянуло заниматься любовью. Когда я настаивал, она говорила:
— Эмиль, какой же ты все-таки сексуальный!
Надо сказать, что я у нее был не первый. К счастью, скорее всего. А то я чувствовал бы себя даже виноватым. Она откровенничала со мной. Девственность похитил у нее некий кавалерийский лейтенант. Когда она жила в Клермон-Ферране. Вначале я даже мысленно подшучивал над этим. Лейтенант кавалерии, говорил я себе, не рассказывай сказки, старушка, знаю я его, твоего всадника, он уже не в одном анекдоте погарцевал. Наверное, это был какой-нибудь пожарник. Так вот! Я ошибался. Она показала мне письма, фотографии. Даже объявление о помолвке. Он действительно был кавалерийским лейтенантом, а со временем стал даже подполковником. В страсбургском гарнизоне. И вот еще что я знаю теперь: трафаретные истории в жизни случаются. Причем довольно часто. Само собой разумеется. Ведь почему история становится трафаретной? Да как раз потому, что она часто повторяется. Не так ли? Понятно ли, что я хочу сказать? Если столько ведется разговоров про кавалерийских лейтенантов, лишающих девушек невинности, то логично предположить, что это с ними случается чаще, чем, например, с дантистами. И это становится как бы примером для подражания. А примеры заразительны. Мука — на мельнице. Вода — в реке. Встречая дантиста, девушка ни о чем не думает. Во всяком случае, не обязательно думает. Или думает о своих зубах. Но не о своей девственности. В то время как, увидев кавалерийского лейтенанта, она вспоминает, что о нем рассказывают, и волей-неволей думает о своей девственности. А девушка, которая думает о своей девственности, близка к тому, чтобы ее потерять. Это же всем известно. И еще одна мысль занимает меня. Вот она: нет ли у каждого человека СВОЕГО ЦВЕТА? Не приобретает ли человек, начиная с определенного возраста определенную окраску, которая пробивается во всех его поступках, даже когда с виду они вроде бы совсем другого цвета? Разве, например, говоря правду, он перестает полностью быть лжецом? Я не утверждаю, что все наши поступки похожи на нас. Нет и еще раз нет. Можно иногда вдруг в чем-то превратиться в свою абсолютную противоположность. Согласен. Но поступок не останавливается на себе. Обычно из него проистекает что-то еще: продолжения, следствия, последствия. И я полагаю, что даже если сам поступок не похож на нас, то последствия его непременно оказываются похожими на нас. Возьмем, скажем, вот такой случай: заключенный совершает побег. Ну вроде бы убегает и все. Но ведь если его ловят, то ему добавляют новый срок к тому сроку, который у него уже есть. И в результате его побег — который на первый взгляд кажется диаметрально противоположным тюрьме — этот побег СТАНОВИТСЯ тоже тюрьмой. Превращается в тюрьму. Добавляется к тюрьме. Вы скажете мне, что он может и преуспеть. Что он может не дать себя схватить. Да, потому что его тюрьма находится снаружи, находится вне его. Ну а наша тюрьма. Она находится внутри нас. Убежать? Куда? Поступок? Вроде бы так. Но потом человек возвращается, возвращается в свой цвет, таща на себе свой поступок. В кино я сказал: «Конечно, конечно». Это не было похоже на меня. Потом я украл. И это тоже не вписывалось в то, что я собой представляю. Но чем все это закончилось? А тем, что я переспал с мадемуазель Пук. И вот это, как я теперь понимаю, похоже на меня. Абсурдная связь. Смешная. Связь, которой я стыдился. Связь с женщиной, к которой у меня не было влечения. Вот к чему привели меня эти два поступка, такие вроде бы несвойственные мне, непроизвольные, легкие поступки, в которых я надеялся обрести свободу. Я вышел из своего цвета и потом в него вернулся. Это не было неизбежным? Простите. Неизбежность заключается в том, что что-то должно происходить. Те пятьсот франков, они ведь не могли повиснуть где-то в воздухе, остаться без последствий. Кто бы ни был на моем месте. Старик Жюль, он бы их пропил. Малыш Леон, тот, что работает в переплетной мастерской, побежал бы в бордель. Боселаж вложил бы их в дело. Создал бы какое — нибудь крохотное предприятие. И, может быть, стал бы новым Ситроеном. Но, будь то бордель или Ситроен, все равно что-то из этого вышло бы. В зависимости от темперамента каждого. Что ни делай, из твоего поступка вытекают последствия, которые соответствуют характеру человека, совершившего поступок. Последствие, оно такого же цвета, как и ты сам. Для меня оно серого, орехового цвета. Серого цвета, как у нижней части трюма. Цвета одураченных. Это уж само собой разумеется.