Тон у него был благодушный. Но я-то хорошо знал, что он на дух меня не переносит, этот консьерж. Мадемуазель Пук передавала мне сплетни, намеки. Странно видеть, какое раздражение вызывает у людей зрелище двух любящих друг друга существ.
— Она поручила мне сказать вам, что вам следовало бы сматывать удочки. Что она не войдет в собственную квартиру, пока вы не избавите ее от вашего присутствия.
— Минуту, — сказал я.
— И поживей!
Я начинал злиться.
— Вы что?
— Что я что?
Надо было видеть его крошечный носик, вздернутый над жалкими усиками.
— Вы скоро уберетесь отсюда или нет?
Ну что ж. Я ушел. А куда же она сама спряталась, мадемуазель Пук? Должно быть, в кафе, чтобы следить за мной из-за тюлевой занавески. Я бы пошел, поискал ее, но мне в спину со своего порога недоброжелательно поглядывал консьерж. И я решил, что лучше не надо.
ГЛАВА XI
Один раз я написал мадемуазель Пук. Она не ответила. Мне нужно было бы повторить. Ведь то, что произошло, и в самом деле было глупо. Особенно потому, что я начинал любить ее. И вдруг так все испортить. Прислать ко мне этого консьержа! Я ей изменил, все верно. Причем в ее собственной спальне. Конечно, в правила хорошего тона это никак не вписывается. Но из-за этого… Нет, все-таки… И потом еще эта моя фраза. Я чувствовал, что именно это сильнее всего ранило ее. Но в конце концов я в своем письме просил ее простить меня. Я объяснял обстоятельства. А она не ответила мне. Это так мелочно с ее стороны. И, несмотря на это, я должен был написать еще раз. Должен был набраться смелости и нанести ей визит. Правда, из-за консьержа это было не совсем удобно. Он мог бы попытаться оскорбить меня. И к тому же мне, чтобы я двигался, нужно, чтобы кто-нибудь меня подталкивал. А тут меня никто не подталкивал. Вернувшись в казарму, я пустил все на самотек. Я погрузился в какую-то дрему. А дни шли за днями.
Нужно еще сказать, что мне нравилась моя жизнь в армии. Я даже думал пойти потом на сверхсрочную службу. Но все-таки такое решение! Иногда я сожалею об этом. Посудите сами: не надо ни о чем заботиться, не надо ничего решать, не надо надсаживаться. Ты там маленький винтик в огромной машине. А машина почти не двигается. Все делается само собой. Утром просыпаешься, и не надо ничего придумывать. Идешь по коридору к доске с распорядком дня. 4 апреля, восемь часов — ПОЛИГОН. Вот и хорошо: полигон так полигон. И мы шли на полигон. Потом, после обеда, валяешься на постели у себя в казарме. Или пристраиваешься где — нибудь в уголке и занимаешься какой-нибудь не очень спешной работой: чистишь ботинки, чистишь овощи. И на все плюешь. Вот оно, точное слово: мы на все плевали. На людей, на жизнь, на вещи. И это своего рода счастье. Пустые, ничем не заполненные дни. Важно только, чтобы все время было небольшое недосыпание. Чтобы ничего не замечать вокруг. Никогда не быть совсем отдохнувшим — вот он, удивительный секрет. Бесцельно болтаться. Служба в армии в мирное время (а может, и в военное время тоже, но этого я не знаю, в военное время я там не был) состоит в том, чтобы просто бесцельно болтаться и ждать. А Я ЛЮБЛЮ ЖДАТЬ. Быть где-нибудь, неважно где, ничего не делать, и просто СУЩЕСТВОВАТЬ. ТОЛЬКО существовать. Валяться на самом себе.
К тому же я чувствовал себя тогда хорошо. Не думал ни о чем. А то, что у меня после случившегося не было больше женщины? Ну и что. Это не мучило меня.
— А куда подевалась твоя старушка, Мажи?
Я вальяжно отвечал:
— Она надоела мне. Я послал ее подальше.
Система.
Закончив службу, я еще пару деньков отдохнул, а потом отправился к Дюфике. Я размышлял, как мне держаться с мадемуазель Пук, но, к моему удивлению, в магазине от нее и след простыл. А за кассой сидела другая женщина. Дюфике вышел и пригласил меня к себе в бюро.
— А! Мажи!
И так задумчиво на меня глядит. Потом, как бы проснувшись:
— Хорошо выглядите, молодцом. Возмужали. Это пошло вам на пользу, служба в армии-то.
И тут же замолчал. Что-то явно было не в порядке, я сразу понял Он был каким-то не таким, Дюфике. Я говорю ему, что вернулся и готов приступить к работе, занять свое место, как было условлено.
— Слушайте, Мажи, — сказал он мне наконец. — Да, действительно, я обещал вам взять вас по окончании службы. Это правда. Я уважал вашего бедного отца… К тому же, что касается работы, мне вас не в чем упрекнуть. Нет, не в чем.
Достойное лицо человека, который любит справедливость, который ЛЮБИТ ВОЗДАТЬ ДОЛЖНОЕ. Который тебя хвалит. Особенно, когда он готовится ошарашить тебя какой-нибудь гадостью.
— Но у меня был с визитом господин Проньон.
Он замолчал. Я ничего не понимал.
— Вы знаете, кто такой господин Проньон?
— Нет.
— Нет?
— Нет.
— Этот Проньон — консьерж мадемуазель Пук. О! О! О!
— Он сообщил мне, Мажи… Должен сказать, у меня просто руки отвалились.
И он неопределенно помахал ими над своим письменным столом. Может, для того, чтобы показать мне, что их потом приделали?
— Что вы были любовником мадемуазель Пук. О! Я знаю, что ваша личная жизнь не должна меня касаться. Согласен. На сто процентов согласен. Но факт есть факт… не так ли? И вы не… В общем, Мажи, вам было сколько в то время, девятнадцать лет? И вы были любовником мадемуазель Пук, которой было…
Он расставил руки, как человек, отказывающийся понимать.
— Так вот! Это меня беспокоит.
Нюанс такой: я ничего не могу поделать, это сильнее меня. Господин очень объективен.
— Да, я чувствовал бы себя не вполне в своей тарелке, работая с таким парнем, который смог вступить… который смог вступить в связь, я извиняюсь за термин, Мажи, который находился в связи с мадемуазель Пук. Молодой человек вашего возраста.
И более громким голосом:
— ЭТО МЕНЯ ПУГАЕТ, МАЖИ. Если бы вы остались здесь, я постоянно думал бы, на что вы еще способны. Не захочется ли вам вдруг задушить меня?
Он говорил совершенно искренне. Это было видно.
— Кстати, что касается мадемуазель Пук, то это тоже беспокоило бы меня…
Его голос снова зазвучал торжественно:
— И, несмотря на большой стаж ее работы у нас, я ее уволил.
— Ладно, — сказал я. — Я понял, господин Дюфике. Я вас прекрасно понял.
Потом спросил:
— А господин Тонглер?
— Что господин Тонглер?
— У него мании. Это что, лучше?
— Какие мании? На что вы намекаете, Мажи?
— Хе, хе!
Мне было бы весьма трудно уточнить. И все из-за мадемуазель Пук, которая не захотела рассказать поподробнее.
— А теперь вы еще и поклепы возводите. Вы полный негодяй, Мажи.
Тем не менее он явно забеспокоился, Дюфике. Это было хорошо видно. Его доверие к господину Тонглеру пошатнулось. Отныне он будет наблюдать за ним. Чуть что-нибудь не так, малейшее не совсем обычное слово. И он начнет вздрагивать. И Тонглер тоже будет чувствовать себя неловко. Будет спрашивать себя, что случилось. Обоим будет неуютно. Атмосфера будет отравлена недоверием.
Это, конечно, хорошо, но я-то остался в результате всего этого без работы. Как говорят, на мостовой. И вот начались поиски работы. Объявления, хлопоты, визиты. После трехмесячных поисков я смог найти себе местечко у Риве, в крупной фирме по производству обоев, расположенной на улице Брошан. Едва я начал там работать, как… Впрочем, хватит. Баста! БАСТА! Система. Вот и меня тоже начинает засасывать в систему. Как только в какой-то момент хоть чуть-чуть утрачиваешь бдительность, система тут как тут, уже сидит у тебя на спине, давит изо всех сил на плечи, разворачивает тебя в ту сторону, где она полная хозяйка, где бал правит ее ложь. Едва мадемуазель Пук успела уйти в небытие, а я уже бегу, бегу, — потому что заметил на горизонте другую женщину — спешу и пропускаю важные подробности. Ну нет. Я рассказываю не историю моей задницы, как это делали Шампьон и другие. Я рассказываю МОЮ историю. Историю моей души. А задница пусть немного подождет. Пусть посидит где-нибудь. Она ведь создана еще и для того, чтобы на ней сидеть, о чем люди как будто даже и не задумываются. И почему это принято считать, что для нее важнее находиться в постели, чем на стуле, на одном из стульев приемной или коридора, где она покрывается потом, пока ее обладатель с тоскливым чувством ожидает приема у директора? Женщины! Все время женщины! Почитайте у Шампьона. И загляните в свою собственную жизнь. Посмотрите внимательно. Не позволяя системе обманывать вас. Есть ли в вашей жизни женщина, которой вы посвящаете столько же времени, сколько работе? Допустим, у вас есть этакая пухленькая подружка, невероятно хорошенькая. А рядом поставьте заведующего по кадрам, который обладает самой что ни на есть отталкивающей внешностью, ходит, переваливаясь, как индюк, и вдобавок постоянно чешет себе колено. Ну так вот! Чего вы больше всего боитесь, какая перспектива вам наиболее неприятна: услышать от пухленькой подружки: «Все, мой хороший, ты мне надоел, и я от тебя ухожу», или услышать от этого мерзкого заведующего с какой-нибудь отвратительной фамилией, вроде Дьемеве или Брондешез: «Господин такой-то, вы уволены». Ответьте, только честно. Если не считать исключений. В девяти случаях из десяти. Я думаю, что… Но система? Система, согласно которой на свете нет ничего ценнее любви? Система ошибается. Ведь что такое жизнь? Я вам говорю: это серый цвет, иногда с каким-нибудь просветом. Что-то мягкое, иногда с чем-то твердым (вроде черепицы или газового рожка). Пустота с вклинивающейся в нее иногда драмой. Но что за драма, что за черепица, что за просвет? Женщины? Это по версии Шампьона? Такое происходит не так уж часто. Ведь в сущности, что такое женщина? Пока она не стала вашей женой, пока не плеснула вам в физиономию серной кислотой и не наградила вас какой-нибудь болезнью, женщина НИЧЕГО в вашей жизни не меняет. Или меняет что-то несущественное. Так себе, какие-нибудь нюансы. Орнамент. Фестончики. Форму пены. ТОГДА КАК ДИРЕКТОР. О! Это совсем другое дело. Человек, который ищет работу, надеется, предпринимает попытки, просит рекомендацию, по телефону получает что-то вроде обещания, а потом в письме — решительный отказ и тысячу сожалений в придачу — вот она, настоящая драма, более жгучая, чем все истории с женщинами, чем Шампьон и все прочие.