И Мазюр, на лице которого вокруг торчащей изо рта трубки появлялись складки удовольствия, говорил:
— Мажи, не позволяйте превращать себя в механических дел мастера.
— Это пустяки, господин Мазюр.
Я преданный друг. Я искусный мастер. Отныне напичканный причинами и разного рода достаточными основаниями.
Однажды сломанным оказался ролик одной из ножек кровати. Самая младшая, Шарлотта, привела меня посмотреть неисправность. Я повозился, покряхтел немного и отремонтировал.
— Готово, — говорю.
— Вы очень любезны, — сказала она.
У нее были круглые щечки, вся округлость которых как бы собиралась в одну точку (в две, скорее, поскольку щечек было две).
— О, — говорю я, — должна быть какая-то компенсация.
И приблизился к ней. Тогда она быстро расстегнула мой пиджак и очень быстро провела рукой по моей груди, с чревоугодливым видом молча глядя на меня.
Время от времени это вновь повторялось. Когда я приходил, она издали, из-за распахнутой двери (у Мазюров все двери всегда были распахнуты) кричала:
— Господин Мажи, а вы знаете, оконный шпингалет, который вы починили, опять сломался!
— Пойдемте, посмотрим.
А Мазюр замечал:
— Мажи, вы слишком слабы. Они скоро начнут веревки из вас вить.
— Ничего, господин Мазюр.
И я шел к Шарлотте. И она повторяла свой жест. Всегда одно и то же. Ничего больше. Ее рука ходила по моей груди, как будто она хотела вытащить у меня бумажник, — но не вытаскивала, надо сказать, я проверял, да и к тому же я кладу свой бумажник в задний карман.
ГЛАВА XXI
Я знаю, в этом нет ничего такого уж интригующего. Нет ничего необычного, я первый готов согласиться с этим. Но мне не следовало бы доверяться тому, что было на поверхности. Шарлотта гладила у меня в районе галстука. Это ничего не значило, я согласен. Так себе, штрих, не более того. Завитушка. Фольклор. Архитектурное излишество. Но было ведь еще и то, что билось у меня ПОД моим галстуком. Мое сердце. Моя душа. И там что-то изменилось. С виду все вроде бы было, как прежде. Но все было уже иначе. Потому что я опять начал жить, ориентируясь на какие-то причины. Я действовал в соответствии с причинами. Я ходил к Мазюрам. Прежде это было привычкой. Теперь у меня были причины. Более или менее веские, но все же причины. Галстук. Молодежь будет играть в рами. Однако следует сказать, что, КАК ТОЛЬКО ЧЕЛОВЕК НАЧИНАЕТ ЖИТЬ С ОГЛЯДКОЙ НА ПРИЧИНЫ, ЗНАЧИТ, ОН СОЗРЕЛ ДЛЯ ПЕРИПЕТИИ. Потому что причины заставляют вас включиться в систему, а система способствует появлению перипетии, провоцирует перипетию, требует перипетии. Потому что система — это, если вдуматься, не что иное, как тревога. Или снадобье от тревоги, что, по сути, одно и то же. Раз требуется лекарство, значит, есть болезнь. Доски, которые мы пытаемся превратить в пол, прибивая их гвоздями к своей тревоге. Но эти доски не могут уничтожить тревогу. Она продолжает беспокоить, шевелится, царапает доски ногтями. Думаете, я выдумываю? В том, что я говорю, есть, конечно, много предположительного, но я уверен в истинности сказанного. Давайте для начала послушаем людей, находящихся в системе, людей, которые живут, ориентируясь на причины.
— Это было настолько отвратительно, что просто не могло так дальше продолжаться.
Или даже:
— Это было слишком прекрасно, чтобы продолжаться.
Это не может продолжаться — вот их ключевая фраза. А это ведь и есть тревога. Почему не может продолжаться? Где написано, что что-то не может продолжаться? ВСЕ МОЖЕТ ПРОДОЛЖАТЬСЯ. И плохое, и хорошее. Но при условии, что никто не будет ничего ворошить. При условии, что никто не будет задавать вопросов. Как Роза и Эжен. Которые жили, не испытывая тревоги. Но почему? Потому, что они жили, не доискиваясь до причин. Никогда не задавая себе вопросов, что будет, если… Тогда как Мазюры, с их манерами, с их квартирой, с их роялем, с их буфетом, испытывали тревогу:
— А что будет, если вдруг начнется война…
Или же:
— Что будет, если он умрет, Мазюр. Я останусь с четырьмя дочерьми.
И все из-за причин. Люди говорят:
— Я счастлив. Почему?
И начинают искать причины своего счастья. И находят их. Такова драма причин: если доискиваться до причин, то они находятся. И тогда люди обнаруживают, что они хрупкие. Неустойчивые. Что они находятся в зависимости от того, куда подует ветер. Или что они могли быть более совершенными.
— Я счастлива. Почему? Потому что Мазюр находится со мной и потому что он хорошо зарабатывает. Но Мазюр может умереть.
Возникает тревога. Человек начинает думать, как бы что-нибудь улучшить.
— Он зарабатывает три тысячи франков в месяц. Вот если бы он зарабатывал три тысячи с половиной, мы могли бы что-то откладывать.
Вырисовывается перипетия. Ее зовут, и она приходит. Это естественно. А все из-за чего? Из-за причин. Из-за системы. Как только человек оказывается в системе, он начинает думать о том, что сколько продлится. И появляется тревога.
Испытывал ли я уже тогда тревогу? Тревогу, которая заставляла меня так страдать из-за системы, когда я думал, что отличаюсь от других людей, когда задавал себе вопрос, не чудовище ли я? А теперь тревога возвращалась ко мне, но все из-за той же системы, но уже в форме вопроса: как сделать, чтобы это продолжалось и как сделать, чтобы это стало более совершенным? Нет, настоящей тревоги еще не было. Это было всего лишь чувство беспокойства. Возникавшее временами из-за Розы. К счастью, Роза всегда была под рукой. И всегда оставалась такой же, как прежде. Я возвращался. И находил ее у себя в комнате.
— Была авария в метро, — сообщал я. — Какая-то несчастная бросилась под поезд.
Я волновался, потому что уже думал о том, какое впечатление эта история произведет у Мазюров. Это было в их духе — волноваться из-за любого пустяка. А Роза только произнесла:
— Да?
Не спрашивая о подробностях и уже снимая юбку, она поглядывала на свой зад, отражавшийся в зеркале шкафа. Характер, я вам скажу. Другую женщину обижало бы мое постоянное присутствие у Мазюров. С их — то четырьмя девицами на выданье. Другая стала бы делать намеки. Пустые и мелочные. Скривя рот. Стала бы дразнить. Роза же на все плевала. Мало того.
— Смотри-ка, у тебя не хватает пуговицы, — говорила она. — Давай, пришью. Чтобы все было в порядке, когда пойдешь к Мазюрам.
Иногда — влияние Мазюров, влияние системы — я говорил себе:
— Как, вот уже три года, а она все та же, все такая же добрая. Так просто не может продолжаться.
Всегда какая-нибудь фраза. Ловушка. Тревога. Почему так не могло продолжаться? Я бы затруднился сказать. Вон, Эйфелева башня, как стояла, так и стоит, и продолжает существовать? А, НАПРИМЕР, КАМЕНЬ?
— Зад-то ничего, симпатичный, я ничего не говорю, но ведь если подумать… Есть и другие, может быть, такие же красивые или более любопытные, которые с течением времени теряют свою привлекательность.
Беспокойство. Вопросы. Мысли. О прошлом и будущем. Об уходящем времени. Вытекающая отсюда тревога. Еще одна из форм системы, которая состоит в том, что ничего не можешь сделать, не спросив себя, а нельзя ли было бы сделать в этот же момент что-нибудь другое, получше или поважнее. КАК БУДТО ЧТО — ТО МОЖЕТ БЫТЬ БОЛЕЕ ВАЖНЫМ, ЧЕМ ЧТО-ТО ДРУГОЕ. Как если бы не существовало способа ограничиться одной задницей. А верность? Что, разве верность не существует? И как будто мне нужны все остальные задницы тоже. А между тем вот один из секретов: СУЩЕСТВУЕТ МАССА ВЕЩЕЙ, КОТОРЫЕ НАС НЕ КАСАЮТСЯ. Простая истина. Спасительная истина. О чем система, естественно, знать ничего не хочет. Люди говорят:
— Вы видели? В Китае-то? Что происходит?
А какое им дело до того, что там происходит? Месье разве китаец? Или у месье семья в Шанхае?
Но вот приходила Роза. Роза врывалась в мою комнату, в мое яйцо, в мой мир, и все мои рассуждения, все мои мыслишки, доводы, побудительные причины исчезали уже от одного ее присутствия, исчезали, растираемые о скорлупу яйца. Она входила, и оказывалось, что в комнате есть только она.
Почему? Потому что у нее не было никаких пустот, которые образуются от причин, вопросов, забот. Была она, и не оставалось места ни для чего другого. Даже для меня. Или точнее, от меня оставалось только то, что было нужно. Сила этой женщины, повторяю, состояла в том, что она никогда не спрашивала себя, почему она спит со мной. НИКОГДА. Не спрашивала она себя и о том, как долго это продлится. Буду ли я еще рядом с ней на следующий день? Ей было на это наплевать. Я был. Она была. Никакой тревоги. Продлится ли это? Но это было. Ее крупная фигура, ее плотные щеки, ее золотой зуб, ее одежда, всегда из шерсти, джемперы, застегнутые только на последнюю пуговицу, и две полы, как два крыла, начинающиеся на ее больших грудях. Она садилась. Поднимала ноги, чтобы снять туфли. Даже не дожидаясь моего приглашения. Для нее этот вопрос даже не возникал. И я начинал существовать. В ней. Я начинал существовать для нее и сразу же начинал существовать и для себя, заполняя свое яйцо от края до края и не оставляя место ни для чего другого. И ЭТО БЫЛО ЧУДЕСНО.