И мечта. Сколько здесь скитается грез, любезной лжи, хвастовства. Все, о чем не посмеешь рассказать соседям, потому что они знают, что это неправда, и что рассказываешь на скамейке в сквере незнакомому человеку, которого никогда больше не встретишь. Как-то раз один старик с зеленой корзиной, из которой высовывались овощи, целых двадцать минут держал меня за пуговицу, говорил мне о ценах. Затем вдруг, словно щелкнув каблуками и глядя вдаль, произнес:
— Позвольте представиться. Граф де Рабютен-Бофор, гвардейский гусар.
Его вселенная. Его маленькая планета, куда он, когда ему удавалось доставить себе такое удовольствие, хотя бы на миг приглашал войти кого-нибудь из встреченных им на улице людей.
Или малышка, однажды вечером, я думаю, ей не было еще и шестнадцати, подняв носик:
— Мужчины, я знаю, что это такое. Конечно! У меня их было уже четверо. Почему вы смеетесь? А сейчас у меня пианист, артист. Такой деликатный!
Подняв руку на уровень щеки:
— Вы представляете, когда он занимается любовью, он не хочет, чтобы я дышала. Это его нервирует.
— А как же быть?
— А так. Я сдерживаюсь.
С гордостью. Знай француженок!
А вот еще. Коренастый коротышка, жестикулируя, рассказывает:
— В четырнадцать лет, господа, я был юнгой. На борту греческого судна. Понимаете. А ни для кого не является тайной, что все греки педики. Это очень хорошо известно. Ну вот, а юнга… Они просто с ума сходили. Я им всем нравился, ужасно нравился. В таком возрасте-то. Так что они перепасовывали меня от одного к другому. С утра до вечера… И я был пронзенный весь насквозь, господа. Настоящий святой Себастьян, можно сказать.
Мечты. Мечта, которая плывет вдоль домов, как дым. А я, наконец, открывал для себя то, что на улице Монторгей только предчувствовал. ЧТО ПОД ЖИЗНЬЮ СУЩЕСТВУЕТ ЕЩЕ КАКАЯ-ТО ДРУГАЯ ЖИЗНЬ. Под помостом. Под решеткой. Под причинами. Глубокая, таинственная жизнь, в которую можно погружаться. Это доступно всем. На тротуаре. Ты чувствуешь себя одиноким, но улица полна, она наполнена незанятыми людьми, людьми, которые ищут, которые ждут. Которые ищут ТЕБЯ, ждут ТЕБЯ. Готовые следовать за тобой. Для которых ни день, ни час не имеют формы и которые расположены впускать туда кого угодно. Если бы у меня по — прежнему была моя комнатушка, я мог бы приводить туда кого-нибудь хоть каждый вечер. Каждый вечер. Сколько угодно женщин, до бесконечности. Чтобы спать с ними? Да, и спать тоже. Это тоже необходимо, чтобы раздвигать стены, которые сжимаются вокруг нас. Но главное, чтобы дать друг другу немного жизни. Их, этих женщин, подталкивает, как и меня, точно такой же мягкий и сильный импульс. А мужчины всю ночь бы говорили. И их жизнь, их ложь, их истина поднимались бы от них вверх, как пар, плескались бы о мою душу. Я бы насыщался их словами, идущими из самых потаенных уголков их души, я бы упивался ими. А вместо этого… В восемь часов мне приходилось отрываться от всего этого и возвращаться домой. Чтобы найти там что? Свой стул. Свою салфетку, продетую в колечко. Ортанс. Пустоту. Облако. Расплывчатость.
ГЛАВА XXVII
Однажды я гулял вот так по бульвару Тампль и ни о чем не думал. Я позволил себе расслабиться. Остановился на переходе, так как было большое движение. Женщина, которая была рядом со мною, делала мне знак. Головой. Нет, нет. Как если бы я у нее просил что — то. Нет, нет. Но любезно, глядя на меня снисходительным взглядом. Я посмотрел на нее. Она была не очень молода, маленькая, с красным носом, или точнее, с красными прожилками на носу.
Мы перешли на другую сторону.
— Нет, нет, — говорит она. — Вы теряете время, месье.
Я был ошеломлен.
— Вы думаете, я вас не видела?
С понимающей милой улыбкой.
— Вы уже во второй раз преследуете меня.
— Я?
— Я заметила это. Женщина всегда замечает такие вещи.
Она говорила это непринужденно, и в ее манерах даже чувствовалось какое-то благородство. На ней было черное пальто с воротником, не знаю уж из чего, и сетка для продуктов, такая же, как у Ортанс, черная, с кольцами.
— Я привыкла уже, еще бы…
Я теперь молчал. Мы шли рядом.
— А тут еще мясник, вот только что. Он сказал «Ах! Вот и госпожа Лубес, я оставил вам самый нежный кусочек, госпожа Лубес». Ведь здесь все ясно, разве не так? Я заметила, какой взгляд бросила на него его жена.
Кто-то на тротуаре поздоровался с ней. Она ответила ему, опустив глаза.
— Это мой консьерж. И он тоже…
Она покачала головой.
— Бедный парень. Он, наверное, очень страдает. Видеть меня вот так, каждый день. И без всякой надежды.
— Еще бы.
Я ничего не понимал. Она между тем продолжала:
— А я не могу, понимаете. У меня долг перед моим мужем.
— Вашим мужем?
— Он бросил меня. Три года назад. Но он вернется ко мне, — сказала она убежденно. — Это какая-нибудь молодая вертихвостка совратила его. Он тут не виноват. Но когда-нибудь он поймет.
Повернувшись ко мне и слегка покраснев, она ласковым тоном добавила:
— Я не могу запретить вам надеяться, но вы же видите.
Она остановилась.
— Вот я и пришла.
Я продолжил свой путь. Я был так удивлен, что заговорил сам с собой:
— Надо же! Ну и номер!
Обычно над людьми, которые разговаривают сами с собой, смеются. А почему, собственно? Какая разница, с другими говорить или с собой?
Но на неделе я все-таки зашел к этой Лубес. Без какой-либо определенной причины. Все тот же бык толкал меня в спину. Была женщина, и я шел к ней. Как в реку.
— Госпожа Лубес?
Я колебался. Я говорил себе: история с консьержем, кто знает. Но консьерж даже не поднял носа.
— Второй этаж, дверь налево.
Звоню. Она открывает.
— Вы?
Затем с гурманским выражением на лице:
— А вы предприимчивы.
Очень тесный коридор, где нельзя было разминуться, не коснувшись друг друга.
— Могу я вам доверять?
Я добродушно киваю головой. Садимся. Беседуем. У нее было очень уютно. Немного в арабском стиле.
— И консьерж позволил вам подняться?
— Ну да.
— Вы, наверное, хитрый. Очень хитрый, это сразу видно. Часто консьерж не разрешает людям подниматься. Я так предполагаю. Ревность, не правда ли?
Еще несколько реплик. Потом вдруг ни с того, ни с сего:
— А теперь вам нужно уходить.
— У вас дела?
— Дело не в этом.
Вид обеспокоенный, пальцы одной руки то сплетаются с пальцами другой руки, то высвобождаются.
— Но это же опасно. Бывают такие моменты…
Вздох.
— Ведь разве всегда удается совладать с собой?
Вопрос в ряду других, такой же, как и все остальные.
— А теперь уходите.
Ладно. И я пошел. Как я уже говорил, я, может быть, имею массу других недостатков, но вот в чем меня нельзя обвинить, так это в любви к спорам. А, черт! Я забыл свою шляпу. Возвращаюсь.
— Вы вернулись?
— За шляпой.
И я показал пальцем в ту сторону, где она лежала:
— Моя шляпа.
Госпожа Лубес смотрела на меня, открыв рот, с видом ничего не понимающего человека.
— Ваша шляпа?
— И что? Не брюки же.
Через несколько дней я зашел к ней снова.
— Вы? Безумец!
Я? Садимся.
— Вам, наверное, кажется глупым, не правда ли, безрассудным, чтобы женщина так ждала своего мужа?
— О, разные случаи бывают в жизни, — сказал я вежливо.
— Но он ко мне вернется.
Она смотрела куда-то вдаль.
— Когда-нибудь он войдет в эту дверь.
Черт побери, как будто у нее было несколько дверей!
— Я буду сидеть вот на этом месте. Как сейчас. Он упадет на колени.
— Ну да, — сказал я.
— Он положит голову мне на колени.
Честное слово… Так вот! Честное слово, я встал. Она наконец посмотрела в мою сторону. И тут я стал на колени. Я ничего не выдумываю. И я положил голову ей на колени. Почему? ПРОСТО ТАК. Может быть, потому, что это был единственный способ выйти из небытия, в которое погружали меня ее видения. Или чтобы посмотреть, что из этого получится.