Но зато как-то раз, когда мы с ней возвращались домой, она сказала:
— Смотри-ка, кот консьержки.
И дала такого пинка ему по усам, что, клянусь вам, он долго еще мяукал, этот хищник госпожи Понтюс.
— Да, — произнесла она, — это доставило мне удовольствие.
После того как Жюстина вышла замуж, мать уехала жить к сестре в деревню, это возле Мо. Наверное, она довольна. Я собирался было сказать: счастлива, но это слово к ней не подходит. Следует сказать, что мы почти не видимся. Не то чтобы у нас возникла какая — то неприязнь, но так уж получается. Да и к тому же Мо — это ведь не ближний свет. Путешествие туда не из самых удобных. А кроме того, о чем бы я стал с ней говорить?
Хотя от других я слышу иногда, как они говорят о своих матерях. Или вижу порой на улице приятного вида благодушных мамочек со своими малышами. Молодых, свежих, которых так и хочется ущипнуть. Так вот! Не знаю, как уж это объяснить, но на улице Боррего матери никогда не были молодыми. Хотя, если посчитать, то, когда мне было шесть лет, моей матери было всего тридцать. И тридцать шесть — когда мне было двенадцать. Возраст, вроде бы, молодой. А мать Шампьона вышла замуж в двадцать лет, причем, как говорила маман, уже с Эдгаром в животе. И тем не менее они не были молодыми. Ни та, ни другая. Это были крупные женщины. Моя мать — с квадратным лицом и крысиным хвостиком волос, постоянно падающим на шею. Госпожа Шампьон была похожа на женщину из племени сиу — из-за своего носа с горбинкой. Но, в сущности, они принадлежали к одному типу — всегда серьезные, даже трагические, напоминающие выражением лица людей, переживших катастрофу. На обеих всегда были фартуки в клетку, более светлую или более темную, и от них всегда пахло водой, сыростью. У каждого слова есть свой запах. Для меня слово «мать» имеет шершавый запах, запах незрелых груш, маленьких невкусных груш. Умиляться этому? Запах мокрого пола. Запах жавелевой воды. На улице Боррего они были все такими. Впрочем, нет. Были два типа. Тип госпожи Мажи, госпожи Шампьон, госпожи Годде. Тип крепко сложенных женщин. И другие — изнуренные, ноющие, раздавленные кошки с тяжелой плетеной корзиной — тип госпожи Набюр. Но не молодые. Ни одной молодой. Правда, и не очень старые. Без возраста. В общем, не настоящие женщины. Поэтому, когда мы говорили: женщины, то думали о ком угодно, но не о наших матерях. А, может, на улице Боррего матери не были вполне матерями, или они не были вполне женщинами. Они НЕ ИМЕЛИ НА ЭТО СРЕДСТВ. Это их выражение. Последнее слово всех рассуждений. То, на что можно списать все. Госпожа Шампьон:
— Я могла бы привести себя в порядок и была бы не хуже других. Но у меня нет на это средств.
Это в связи с тем, что она не слишком часто мылась. Или моя мать:
— Эмиль. Ты думаешь, что варенье растет у меня на спине? Посмотри-ка, сколько ты себе положил. Тебе кажется, что у нас есть для этого средства?
Или, например, отец возвращался домой в хорошем настроении.
— А ну, компания, вечером я покупаю вам всем билеты в кино.
— Кино, Виктор? По три франка за билет. А то, что мальчику нужно купить пару башмаков.
— Ладно, — говорил отец.
И уходил один. Он шел играть в бильярд. В кафе. Где он оставлял гораздо больше, чем те двенадцать франков, которые были бы потрачены на кино. Жюстина напоминала матери об этом.
— Твоему отцу нужно немного развлечься.
— Почему отцу нужно, а нам — нет?
Действительно. Если хорошенько вдуматься.
— В кино он тоже мог бы развлечься.
— Замолчи, ты не знаешь, что говоришь.
И они начинали спорить. Чтобы выяснить, кто из них прав. КАК БУДТО ИЗ ЭТОЙ ПРАВОТЫ МОЖНО БЫЛО ИЗВЛЕЧЬ КАКУЮ-ТО ПОЛЬЗУ.
Заметьте, что я вовсе не собираюсь защищать бедность. Бедность — тоже своего рода алиби, которое ничем не лучше других. Мне могут возразить: и все-таки, возможно, это объясняет… Вовсе нет. Ничто ничего не объясняет — вот мой девиз. Я оставляю все объяснения на совести Шампьона. А это объяснение в первую очередь. О! Он-то на полную катушку извлекает из него пользу, будьте спокойны. Чтобы он прошел мимо объяснения и не сунул в него свой нос… Вот его исповеди: «Я знаю, я знаю, — пишет он, — утонченным натурам не нравятся мои романы. Ведь в них говорит голос нищеты». Видите, извинение. Алиби. Но это неправда. Я его слишком хорошо знаю, этого Шампьона. Он свинья. Вот и все. Я не собираюсь утверждать, что у него нет таланта. Талант у него есть. ПРИЧЕМ ПЕРВОРАЗРЯДНЫЙ. Но он свинья. Он по-свински мыслит. Будь он богатым, ничего бы не изменилось. Просто вместо того, чтобы красть трусики у своей тетки, он крал бы их у горничной. Это что, лучше? В данном случае все осталось в лоне семьи. А будь он богатым, мания могла бы принять какую-нибудь другую форму, более изощренную, например, с педерастами в парке Монсо. Или с канистрами бензина, которые принадлежали бы лично ему, а не просто стояли бы в гараже у механиков. Но по сути… НЕКОТОРОЕ влияние, конечно, вполне возможно. Какой-нибудь краешек влияния, почему бы нет. Но не более того. Нищета = Шампьон — это ложь. А вот: свинья + нищета + бензин + трусики + желание попасть во Французскую Академию + что-то еще = Шампьон — это уже нечто гораздо более похожее на правду.
Однако, рассуждая обо всем этом, я даже и не заметил, как позволил себя обмануть. Я говорил о бедности, а тут у меня появилось слово «нищета». А это вовсе не одно и то же. В этом весь Шампьон. Это его трюк. Он постоянно употребляет одно слово вместо другого. «Голос нищеты, господа». Хотя ни я, ни он, ни его родители, ни мои — мы никогда не жили в нищете. НИКОГДА. Мы не были богатыми, верно, но нищета — это совершенно другое. Мы не питались индейками с трюфелями, но мы никогда не голодали. У нас не было централизованного отопления, но мы никогда не замерзали. Разве что в школе. Но, похоже, даже в таком престижном заведении, как Политехнический институт, и то не всегда хорошо топят. Когда я думаю, сколько зарабатывал мой отец, то обнаруживаю, особенно если учесть индексацию, что это было не так уж плохо. Но наряду с этой зарплатой была еще система. Система для бедных. Скорее, бедняцкая форма системы. И мы были ее пленниками. Заметьте, я не жалуюсь на это. Будь мы богатыми, мы были бы заключены в другую систему. Закрытую на такой же внушительный замок. Такую же лживую. Стало быть, я не жалуюсь. Но говорю об этом, чтобы была полная ясность. Например, было много всяких вещей, мои тетради, носки, пакеты с ванильным сахаром, которые нам выгоднее было бы покупать, используя мелкооптовую торговлю, в магазинах со скидками, в магазинах, где при покупке двенадцати предметов тринадцатый достается бесплатно. Вы думаете, моя мать хоть раз воспользовалась этим? НИ РАЗУ. Притом что, заметьте, у нее были деньги. Но это было выше ее сил.
— В нашем положении нужно покупать ровно столько, сколько необходимо.
Или, скажем, она ходила три раза в месяц в квартал Данфер-Рошро, чтобы купить там каждый раз одну пару носков. Она могла бы это сделать за один раз, но это разорвало бы ее сердце. После смерти деда маман получила наследство. Одиннадцать тысяч франков. Но в следующем месяце, когда понадобилась новая кровать для Жюстины, потому что она в тот момент как раз сильно подросла, мать все равно купила ее в рассрочку. Тогда как оплатив покупку сразу, она сэкономила бы десять процентов от уплаченной суммы. Все та же зависимость от системы. Для кого товары продаются в рассрочку? Для трудового класса. Следовательно, мы покупаем в рассрочку. Имея деньги в ящике стола, мы в сущности отказались от десятипроцентной скидки.
— У нас мизерный доход, — говорила она.
Говорила с уверенной улыбкой. Как бы говоря… Как бы говоря, я не знаю, что, потому что, мне кажется, смысл слова «мизерный» был для нее не совсем ясен, она употребляла его и в совершенно другой ситуации, например, упоминая об уличном сапожнике:
— О! Он очень мизерный, этот человек. Он починил мне туфли Эмиля за два часа.
ГЛАВА V
Что же касается проблем пола, то в отроческие годы, честно говоря, они меня не мучили. Как-то раз на Телеграфной улице одна женщина во время ссоры показала свой зад в розовых трусиках. Мне запомнился этот эпизод, потому что мне пришла в голову мысль рассказать о нем дома, за что я и получил подзатыльник от матери. Не будь этого подзатыльника, я и не вспомнил бы ничего. А из-за подзатыльника я еще рассказал об этом одному приятелю в школе, рыжему парнишке, который потом стал помощником дантиста на улице Муан.