Когда стук раздался в третий раз, я открыл дверь.
Вид человека, стоявшего на крыльце, поразил меня. Не лицо его, нет. Вполне нормальное лицо человека лет двадцати пяти. Его одежда… Я не был подготовлен к тому, чтобы вдруг увидеть нечто вроде облегающего трико для катания на коньках, поверх которого надет широкий жакет, доходящий до середины бедер и застегивающийся на стеклянные пуговицы, — наряд странный, во всяком случае в Дартмуре, в начале летнего сезона. Однако я сумел взять себя в руки настолько, чтобы спросить, что ему понадобилось. Он не обратил на это никакого внимания и продолжал стоять, глядя через мое плечо на девушку.
— Тавия, — сказал он, — иди сюда!
Она, не переставая, что-то быстро говорила по телефону. Человек сделал шаг вперед.
— Спокойней, — сказал я. — Во-первых, мне бы хотелось узнать, что здесь происходит.
Он посмотрел прямо на меня.
— Вам не понять, — сказал он и поднял руку, чтобы оттолкнуть меня.
Я всегда знал, что очень не люблю людей, которые говорят мне, что я чего-нибудь не понимаю, и которые хотят столкнуть меня с порога моего собственного дома. Я провел хороший аперкот в солнечное сплетение, а когда человек сложился пополам, я спустил его со ступенек и захлопнул дверь.
— Они едут, — произнес голос девушки позади меня. — Полиция едет.
— Если б вы хоть рассказали мне, — начал я, но она подняла руку.
— Осторожней! — крикнула она.
Я обернулся. За окном стоял еще один человек, одетый так же, как и тот, который еще с хрипом ловил ртом воздух возле крыльца. Я снял со стены свое двенадцатидюймовое ружье, достал из ящика стола несколько патронов и набил магазин. Затем я шагнул к двери.
— Откройте дверь и спрячьтесь за нее, — сказал я ей.
Она послушалась, но на ее лице было написано сомнение.
Второй мужчина наклонился над первым. По дорожке к дому шел третий. Они увидели ружье. Произошла немая сцена.
— Эй, вы там, — сказал я, — либо быстренько убирайтесь, либо вам придется поспорить с полицией. Что вы выбираете?
— Но вы не понимаете!.. Чрезвычайно важно, — начал один из них.
— Хорошо. Тогда можете остаться и объяснить полиции, насколько это важно, — сказал я и сделал знак девушке, чтобы она снова закрыла дверь.
Мы смотрели через окно, как двое мужчин поднимали задыхающегося третьего…
Полицейские были не особенно милы. Они нехотя записали, как выглядели эти люди, и довольно холодно распрощались с нами.
Девушка рассказала полицейским так мало, как только могла, — просто, что ее преследовали трое странно одетых мужчин и что она обратилась ко мне за помощью. Девушка ответила отказом на предложение отвезти ее в Плайтон в полицейской машине, так что она все еще была здесь.
— Ну, а теперь, — предложил я, — вы, вероятно, объясните мне, что в конце концов происходит?
Она сидела молча, устремив на меня свой пристальный, прямой взгляд, в котором был оттенок… Печали? Разочарования?.. Во всяком случае, какой-то неудовлетворенности. Я подумал, что она заплачет, но она сказала тихим голосом:
— Я прочла ваше письмо… И теперь… Я сожгла свои корабли.
В смущении пошарив по карманам, я нашел сигареты и закурил.
— Вы… гм… прочли мое письмо, и теперь вы… гм… сожгли корабли? — повторил я.
— Да, — сказала она. Она отвела взгляд и начала рассматривать комнату, ничего в ней не видя.
— А вы даже не узнаете меня! — сказала она.
После этого полились слезы.
Несколько мгновений я сидел в полной растерянности. Потом я решил, пока она выплачется, пойти в кухню и поставить чайник. Мои родственницы всегда рассматривали чай как панацею от всех бед, так что я взял чайник и чашки и вернулся в комнату.
Она уже пришла в себя и сидела, уставившись на незажженный камин. Я поднес спичку. Она наблюдала, как разгорались Дрова, с видом ребенка, который только что получил подарок.
— Прелестно, — сказала она, как будто огонь в камине был какой-то диковиной. Она снова оглядела комнату. — Прелестно, — повторила она.
— Не разольете ли вы чай? — предложил я, но она покачала головой и наблюдала за тем, как это делаю я.
— Чай! — сказала она. — У камина!
Это было совершенной истиной, но не было ничем примечательным.
— По-моему, настало время нам познакомиться, — предложил я. — Меня зовут Джеральд Ляттери.
— Конечно, — сказала она, кивая головой. На мой взгляд, это был не совсем подходящий ответ, но она продолжила: — Я Октавия Ляттери, обычно меня зовут Тавия.
— Тавия? — что-то смутно мелькнуло в моей памяти. — Мы с вами родственники? — спросил я.
— Да… очень дальние, — сказала она, странно посмотрев на меня. — Ох, — добавила она, — как это трудно!
Вид у нее стал такой, будто она вот-вот снова заплачет.
— Тавия?.. — повторил я, пытаясь вспомнить. И тут мне вдруг представился смущенный пожилой джентльмен. — Конечно же! Как его звали? Доктор… доктор Боги или что-то в этом роде…
Она внезапно замерла.
— Не доктор ли Гоуби? — спросила она.
— Вот-вот, правильно! Он меня спрашивал о Тавии. Это о вас?
— Его здесь нет? — спросила она, оглядываясь, будто он мог спрятаться в углу.
Я сказал, что с тех пор прошло года два. Она успокоилась.
— Глупый старый дядя Дональд! Как это на него похоже! И вы, конечно, ничего не поняли?
— И сейчас понимаю не больше, — заметил я, — хотя могу поверить, что даже дядя способен разволноваться, потеряв вас.
— Да. Боюсь, что он очень расстроится, — сказала она.
— Расстраивался! — поправил я. — Это было два года назад.
— Ах да, конечно! Вы все еще не поняли?
— Послушайте, — сказал я ей. — Один за другим люди говорят мне, что я чего-то не поиимаю. Это я уже знаю. Это единственное, что я действительно понял.
— Да, пожалуй, мне лучше все объяснить. С чего же мне начать?
Я дал ей подумать, не отвлекая ее. Наконец она сказала:
— Вы верите в предопределение?
— Нет.
— Ах да! Хотя в конце концов это не совсем так… Скорее своего рода влечение. Видите ли, я с детства считала, что ваш век — самый интересный и замечательный. А потом еще — в этом веке жил единственный в нашей семье знаменитый человек. Вот я и считала этот век чудесным. Вы бы, наверное, назвали его романтичным.
— Зависит от того, что вы имеете в виду — ваше увлечение или сам век… — начал я, но она не обратила внимания на мои слова.
— Я, бывало, представляла себе колоссальный флот маленьких, смешных летательных аппаратов во время периода войн и думала о том, как они похожи на Давида, идущего против Голиафа, такие маленькие и такие храбрые. А потом еще эти большие неуклюжие корабли, медленно барахтающиеся в воде, но в конце концов добирающиеся до порта. И никто не нервничал, что они такие медленные! А эти странные черно-белые фильмы! И лошади на улицах. И трясущиеся двигатели внутреннего сгорания. А уголь в топках! И волнующие бомбежки, и паровозы, бегущие по рельсам, и телефоны с проводами, и… О, много, много еще разных вещей! А чем тогда можно было заниматься? Представьте себе, что вы приходите на премьеру новой пьесы Бернарда Шоу или Ноэля Коуарда, в настоящий театр! Или достаете совершенно новую поэму Эллиота в день ее выхода в свет! Или видите, как королева проезжает по улице, чтобы открыть заседание парламента. Замечательное, волнующее время!
— Что ж, приятно слышать, что кому-то оно нравится, — сказал я. — Мое собственное мнение о нашем веке несколько…
— Ах, этого следовало ожидать! Вы не представляете себе все это в перспективе и поэтому не можете оценить. Вам было бы полезно пожить некоторое время в нашем веке, увидеть, как все плоско, серо и однообразно… Так смертельно скучно!
Я немного замялся.
— Я не совсем… гм… жить в вашем… в чем?
— Веке, конечно. В двадцать втором. Ах, да, вы же не знаете! Глупо с моей стороны.
Я сосредоточился на разливании чая — по второй чашке.
— Ох, я знала, что это будет трудно, — заметила она. — Вам тоже трудно?
Я сказал, что трудно. Она продолжала упрямо:
— Так вот, видите ли, испытывая те чувства, о которых я вам рассказала, я решила заняться историей. Понимаете, я в самом деле могла примысливать себя к некоторым периодам истории. А потом я получила ваше письмо в свой день рождения, и это было причиной, почему я избрала середину двадцатого века темой своей дипломной работы. И, конечно же, это повлияло на мое решение заниматься в аспирантуре.