Кто-то где-то в доме или квартире, а может, номере отеля или мотеля — красивом, удобном, в аде кромешном…
Пьяный вдрызг, оцепеневший от страха или со съехавшей крышей, этот кто-то хватает телефон и набирает самый знаменитый номер на континенте — десять девяток Уха доверия.
Говорит в пустоту через светящийся экран. Это такая служба. Мягче исповеди. Не требующая покаяния. Бесплатная — не то что психотерапия. Не дающая никаких советов, чем отличается в лучшую сторону от всяких сукиных сынов (и дочерей тоже), вообразивших, что знают ответы на все вопросы, и продолжающих свой нудеж, пока вам не захочется ЗАОРАТЬ.
Услуга, сродни гаданию на «Книге перемен», способ сосредоточить внимание на реальности. Но главное, клапан для выпуска стресса, который не получается преодолеть самому из страха, что ваши друзья, услышав об этом, чего доброго, заклеймят вас неудачником.
Некоторым бедолагам Ухо доверия, похоже, все-таки помогает. Показатели самоубийств не растут.
Сегодня, как сообщили бесстрастные приборы, субъекта будет лучше полностью привести в сознание. Он слишком много времени — последние сорок два дня — провел в состоянии, похожем на транс, что ставило под угрозу осознание себя как реальной личности. Пол Фримен был даже рад. Его все больше увлекал этот человек, чье прошлое совершило столько невероятных зигзагов.
С другой стороны, над ним довлел диктат Федерального бюро обработки данных, требовавшего представить полный отчет в как можно более сжатые сроки. Для этого сюда и прилетал Хартц. В отличие от рутинных «привет-как-дела-хорошо-до-свидания», Хартц проторчал здесь целый день. Кто-то в Вашингтоне о чем-то догадывался. Или, по крайней мере, неосторожно высунулся с инициативой и теперь срочно нуждался хоть в каком-нибудь результате.
Фримен решил пойти на компромисс. Можно один день не прокручивать записанные в памяти события, а поговорить как живой человек с живым человеком.
Он заранее предвкушал удовольствие от разговора.
— Вы знаете, где находитесь?
Бритый облизнул губы, ощупал взглядом голые белые стены.
— Нет, но догадываюсь, что в Пареломе. Я всегда воображал, что в безликих секретных постройках в восточной части кампуса прячутся именно такие помещения.
— Какие чувства вызывает у вас Парелом?
— По идее, я должен коченеть от ужаса, но вы мне, видимо, что-то вкололи, поэтому я ничего не чувствую.
— Однако после вашего первого приезда в Парелом вы испытывали совершенно другие эмоции.
— Еще бы. В то время центр казался мне раем на земле. Чем он еще мог казаться ребенку с моим прошлым?
О нем в архивах сохранились записи: отец пропал, когда сыну было пять лет, мать продержалась год и сгинула в алкогольном угаре. Но мальчишка оказался живучим. Было решено, что из него получится неплохой «сын на прокат». Он был явно умен, вел себя тихо и достаточно воспитанно, не имел грязных привычек. Поэтому с шести- до двенадцатилетнего возраста кочевал из одного современного, «умного», иногда даже роскошного дома в другой из тех, что компании снимали для бездетных супружеских пар, присланных на временную работу из других городов. «Родители», как правило, хорошо к нему относились, одна пара даже всерьез подумывала об усыновлении, но в последний момент не решилась окончательно связать себя с ребенком, чей цвет кожи отличался от их собственного. Как бы то ни было, несостоявшиеся приемные родители утешали себя тем, что парень получил прекрасное представление о штепсельном образе жизни.
Мальчик воспринял их решение довольно спокойно.
Однако несколько раз после этого, когда вечером его оставляли дома одного (что случалось не так уж редко — ему доверяли), он подходил к телефону и, снедаемый чувством вины, нажимал десять девяток. Так делала его настоящая мать последние несколько жутких месяцев перед тем, как что-то сломалось у нее в голове. После чего изливал на пустой экран поток самых грязных, гнусных ругательств и, дрожа, ждал, когда анонимный голос скажет: «Хорошо, я выслушал тебя. Надеюсь, тебе полегчало».
И что самое удивительное — ему действительно становилось легче.
— Что вы скажете о школе, Хафлингер?
— Неужели это мое настоящее имя?.. Можете не отвечать. Школа мне не нравилась. Все какое-то половинчатое, словно меня прокляли, чтобы не позволить стать законченной личностью. Я и сам махнул на Ника рукой.