Готов поспорить, она может назвать точный час и точную минуту, когда эти несчастные слова были произнесены.
— И потом, у меня все хорошо с оценками, — продолжает настаивать она. — Я очень стараюсь.
Смущенное молчание: родители не горят желанием куда-то идти. Папа, скорее всего, собирался гладить рубашки перед телевизором, а мама — готовиться к занятиям.
— Не знаю, Пукито, — отвечает она. — На улице хорошая погода, а мы еще не выходили из дома. Я бы сходила прогуляться в лес. И покормить оленей хлебом!
— Да, да!
Перспектива покормить животных приводит в восторг мою сестру и заставляет ее тут же забыть о кино. Манон вспоминает последнюю прогулку по лесу и начинает в подробностях пересказывать нам все, что с ней тогда приключилось, не давая никому и слова вставить вплоть до конца обеда. Утонув в потоке ее слов, я возвращаюсь к спору с самим собой. Я бы очень хотел и дальше ходить в парике. Но в парке я сбежал, едва завидев кого-то из школы. Я не думаю, что готов или хотя бы достаточно смел для того, чтобы столкнуться со своими «школьными товарищами».
Вкуса тающего во рту картофеля недостаточно, чтобы заглушить усиливающуюся горечь. Скоро мне снова предстоит увидеть в зеркале монашка Маттео. Бррр…
Я украдкой смотрю на отца. Он побрился и подстриг бороду; лысый или нет, он довольно красив. Угловатые черты лица смягчает борода, голубые глаза привлекают внимание, а теплая улыбка говорит об уверенности в себе. Сколько раз он говорил мне, что, когда я созрею, я приму свою внешность, что с годами я стану увереннее и примирюсь со своей лысиной? Он вот как раз себе нравится. Но в моем возрасте никто не хочет выглядеть на сороковник. Да и не может быть у нас с ним одинакового пути, одинаковой зрелости…
Сразу после того, как мне стукнуло шестнадцать, к волосам стало совершенно невозможно прикоснуться без того, чтобы в руке не остался целый клок. Каждый раз, когда я мыл голову, в душе засорялся слив. Летом в образовавшиеся «бреши» стала видна кожа головы. Мама тут же отвела меня к врачу, который нас обнадежил. Он сделал все возможное, чтобы остановить этот процесс. Посоветовал сменить питание, заподозрил гормональный сбой, бла-бла-бла. Я дословно следовал всем его рекомендациям, включая безропотное поедание шпината; мои крема, лосьоны и тому подобное проделали дыру в семейном бюджете, а таблетки я глотал пачками. Это не помогло. Приговор: наследственная андрогенная алопеция. Повторные обследования его подтвердили.
Я продолжил пить антигормональные препараты, следить за питанием и даже отчаянно убеждал себя, что это работает. В школе я никому ничего не сказал, включая моих друзей: Самира, Бена и Жан-Жозе. Полная тишина в эфире. Это был мой предпоследний год, и у меня еще оставалась пара граммов гордости. Бейсболка скрывала растущие проплешины; через пару недель слух облетел всех учителей, и они перестали просить меня ее снять. Отношение учеников ко мне тоже изменилось. Моим друзьям было неловко рядом со мной, девчонки стали предлагать мне свои записи с уроков, все вдруг стали странно себя вести. Я решил от всех отдалиться.
Потом наступил тот судьбоносный день, когда наш классный руководитель вызвал моих родителей в школу — как раз после того, как мы узнали диагноз и я понял, что нет, это не временное выпадение волос и они не отрастут снова. Мадам Кост спросила, как она может помочь нам пройти через это «испытание», и поздравила меня с хорошими оценками, которые я получал, несмотря на огромную усталость, которую должен был испытывать. Она решила, что у меня рак. Без шуток.
И она была не одна такая. Вся школа думала, что я как раз прохожу курс химиотерапии. Мое лицо сменило все цвета радуги за те пятнадцать минут, которые ушли на то, чтобы рассказать об истинном положении дел, но еще хуже пришлось учительнице, болтливая дочь которой училась в выпускном классе на гуманитарном профиле. Новость молнией облетела всю школу.
Должно быть, у кармы на меня зуб. Слух о бедном больном мальчике сменился слухом о парне, который наплел всем, что у него рак, чтобы «выделиться». Серьезно? Одна только мысль, что кто-то стал бы лгать о подобном, возмутительна. Если бы я пользовался этим, чтобы прогуливать, я бы еще с трудом, но понял эти обвинения. Но кроме ощущения, что я прожил триместр в Грибном королевстве, и смертельного стыда за все произошедшее, я ничего от этого не выиграл. Не считая, конечно, вечной любви Джаспера, который тут же увидел во мне и моей проблеме неиссякаемый источник сомнительных шуточек и способ никогда больше не скучать на переменах.
Явиться «преобразившимся» в лицей — это все равно что помахать косточкой перед носом у питбуля, хотя такое сравнение и оскорбительно для питбулей, которые ведут себя куда лучше него. Я ненавижу то, какую власть этот тип имеет над моей жизнью. Сколько еще я буду позволять ему решать за меня? Я утешаю себя, как могу: я не трус, потому что меня пугает не только его реакция. Другие тоже станут надо мной смеяться — в лицо или за спиной, сплетницы с удовольствием перемоют мне косточки… Нельзя же упустить такую возможность. Если я осмелюсь завтра ступить на школьную территорию, нацепив парик, я окажусь один против всех. И я злюсь на самого себя за то, что меня так волнует их мнение; я так хотел бы просто забить на них. Почему все это так меня задевает?