На следующий день было воскресенье.
Олимпиада Клавдиевна жаловалась на головную боль, кряхтела и дольше обычного не вставала с постели.
— Да лежите вы, ради бога, тетя. Мы с Дашей сами все сделаем, — пыталась уговорить ее Вера Павловна.
— Вот еще. Буду я валяться до полудня, — возразила тетушка и решительно спустила босые ноги на пол.
Даша подала ей халат и теплые туфли.
Вера Павловна любила эти поздние завтраки в воскресные дни. Можно было подольше поваляться в постели. А в столовой уже шумел самовар, расставлялись стаканы в серебряных подстаканниках, подавалась большая ваза с домашним печеньем.
Работа в приюте отнимала уйму времени. Даже в воскресенье Вера Павловна не могла совсем отделаться от приютских забот — просматривала тетрадки, готовилась к занятиям.
Даша возилась с малышом. В ней неожиданно проявился интерес ко всему, что было связано с уходом за детьми.
— Будут свои — еще наплачешься, — заметила как-то Олимпиада Клавдиевна.
Даша смутилась, густо покраснела.
Тогда тетушка с подозрением уставилась на нее.
— Ну, милочка, я-то уж вижу, кто тебе нравится! Меня не проведешь... Но ты еще ребенок. Тебе экзамены сдавать...
Часа через два, когда Даша, отложив учебники, собралась идти на улицу, тетушка была уже в другом настроении.
— Ленту на шляпе нужно сменить, — решительно сказала она, критически оглядев Дашин головной убор. — Темно-синяя лента лучше оттенит твои глаза. Как можно не обращать внимания на такие вещи!
Даша удивленно подняла брови, посмотрела на нее и рассмеялась. Что ни говорите, а у тетушки покладистый характер.
Даша теперь дружила с Соней Левченко. Они сходили в кинематограф, с трудом высидели сеанс в душном, переполненном зале и затем долго бродили по улице.
Соня рассказывала о Саше и его приключениях. Была в ее словах гордость за брата и легкая грусть.
Потом девушек догнал Разгонов. Ходил он теперь с высоко поднятой головой. Был щегольски одет: новенькая шинель, хрустящей свежести ремни, глянец на сапогах. Он подхватил их обеих под руки и принялся с важным видом рассказывать новости.
Разгонов считал себя знатоком в мировых вопросах и охотно распространялся об этом, правда в самых общих выражениях. Говорил он по-особому внушительно, веско, эрудированно, так, что, слушая его впервые, каждый думал: «Экий умница!»
Девушек, однако, мировые проблемы не очень увлекали. Даже Разгонов в конце концов заметил это.
— Знаете, разговор принял скучный оборот, — сказал он, — Но не судите меня строго, пожалуйста. Все это меня волнует, я живу этим... — Он еще долго продолжал рисоваться перед ними.
Вернувшись вечером домой, Даша поужинала, ушла в свою комнату и стала думать о Логунове. Только вчера он был у них. Вера Павловна поила его чаем. Даша сперва дичилась, а затем тоже вступила в разговор.
В пристальном взгляде Логунова было что-то совершенно незнакомое ей, то, что пугало ее и в то же время делало безмерно счастливой.
— Сегодня хороший день, хочется, чтобы все были счастливы. Особенно — вы! — сказал Логунов.
Лицо у Даши посветлело. Если бы Логунов попристальнее взглянул на нее, радостный блеск ее глаз сказал бы ему многое.
Но тут как раз вошла Олимпиада Клавдиевна...
Когда Логунов ушел, Даша смотрела вслед ему из окна. И невдомек было обоим, что одно и то же чувство заставило сильнее биться их сердца.
Припомнив до мелочей все, что было вчера, Даша взяла со стола маленькое овальное зеркальце и долго при свете лампы рассматривала в нем свое лицо; сама себе она не понравилась, вздохнула, погасила лампу.
Уличный фонарь за окном бросал лучи через замерзшее стекло; рассеянные полосы света ложились на потолок. От ветра фонарь на улице раскачивался, и световые блики на потолке тоже двигались, меняли очертания. Даша лежала с открытыми глазами, смотрела на эти колеблющиеся, неверные, исчезающие временами световые пятна.
Отношение тетушки к Логунову в известной мере затрудняло их встречи. Логунов не знал, как Даша отнесется к его признанию. Ему жаль было бы разрушить крепко завязавшуюся между ними дружбу. А что, если она его не любит?
«Что же это со мной такое? Я люблю его, — неожиданно заключила она, и сердце у нее забилось радостно и тревожно. — Да, я люблю. Но любит ли он меня?»
И вот все решилось в один день. Решилось просто, совершенно необычно, даже без слов. О главном они действительно ничего не сказали друг другу, не успели сказать. Но все стало ясно, и не осталось ничего недоговоренного.