Зато Зотов звал, как выжать копейку. Его десятники обвешивали старателей, выгадывая для хозяина неоплаченные золотники и доли. Управляющие приисками, капитаны пароходов, конторщики до крайности урезали заработки рабочих и матросов; в компанейских лавках им втридорога продавали гнилье и тухлятину; заболевшего или изувеченного в штольне человека безжалостно выкидывали из барака — иди на все четыре стороны. Были на его приисках люди, которым только мигни — проломят непокорному добытчику голову в случайной драке либо утопят где-нибудь в лесном болоте. И все сходило с рук: знал Зотов, как и кому сунуть «барашка в бумажке». Служащих-либералов Зотов у себя не терпел, но охотно поощрял разных шкур и пройдох, зная, что не останется от этого в накладе.
Требование закона, что все добытое золото сдается казне, Зотов в лучшем случае выполнял наполовину: имел он не один ход на ту сторону, за границу. Причалит, скажем, где-нибудь на плесе к его пароходу лодка с той стороны: мало ли зачем — соли купить или спичек. Или зайдет во двор особняка мастеровой-лудильщик: «Паяй-йя!» В конце концов и сам Зотов мог поехать покататься на тройках по зимнему Амуру, а там, по внезапной прихоти, свернуть в Сахалян — благо до него рукой подать — и до утра кутить со всей компанией в китайском ресторанчике или в японском чайном домике у гейш. В компании найдется и член городской думы и какой-нибудь полицейский чин: все подтвердят, что Иван Артамонович ни на секунду не отлучался. Так оно и было. Угощал, швырял деньгами — по широте своей купеческой натуры. Даже по надобности ходил не один. А что там было в кошевке, под персидским ковром, кто мог знать. Стояла она всю ночь где-то в закрытом дворе. Ну, найдут потом корчемники в полозьях вместительный тайничок, что ж тут предосудительного. Зотов — хозяин. И по тайге приходится с крупными суммами ездить, среди разного темного люда. Обычная мера предосторожности — и только. Тайничок-то пуст.
Так и уплывали пуды золота на черный рынок, обогащая Зотова. Среди золотопромышленников Благовещенска, получивших меткое прозвище «амурских волков», он был одним из самых матерых.
Зотов прошагал в библиотеку — угловую комнату с высокими стрельчатыми окнами. Достав очки в простой железной оправе, он заправил обе оглобельки себе за уши и внимательно стал читать резолюции крестьянского съезда.
Судаков задержался в гостиной. Здесь в ожидании обеда расположились священник городского прихода, благообразный, дородный мужчина в лиловом подряснике, худощавый брюнет в инженерской тужурке, пожилой солидный господин в пенсне — доверенный крупнейшей на Дальнем Востоке торговой фирмы «Кунст и Альберс», управляющий местным отделением Сибирского банка и два молодых человека — один скромно одетый, второй — щеголь.
— Читать евангелие? Ну, это скука, — говорил щеголь, рассеянно посматривая по сторонам.
— Вам бы «Метаморфозы» дать, — усмехнулся управляющий банком.
— Читал я оную книжицу. Прелюбопытна. Однако далека от благочестия, — без осуждения, спокойно сказал священник сильным, звучным голосом. — У человека же, кроме чувств плотских, есть потребность поразмышлять серьезно. Тут — евангелие. Откровение господа нашего.
— Вы-то сами в бога верите? — спросил человек в инженерской тужурке.
Священник посмотрел на него, потрогал рукой серебряный крест, лежавший на животе, сказал внушительно:
— Долгом почитаю исполнять всенародно обряды церкви Христовой.
— Всенародно?
— Именно всенародно, в назидание другим. В сем вижу святую обязанность человека культурного, да-с. Народ в дикости своей не разумеет истину, образованному человеку известную: спокойствие — основа благополучия государственного. Страсти человеческие, корысть, прелюбодейство угрожают затопить культуру, веками созданную. Во имя спасения оной мы сообразовать дела и поступки свои с теологией, как философией, понятной народу, обязаны-с. — Он погладил длинными пальцами седеющую бороду и проглаголил: — Уважение — главное в мире сем, убери его — хаос, смятение всеобщее. Уважая бога, легче уважать власть предержащую. Ибо сказано: «Нет власти, аще не от бога».
— В газетах писали, какой-то поп в деревне отрекся от своего сана, — запинаясь и краснея, вставил скромно одетый юноша.