Радиостанция флагманского самолета не улавливала ни одного звука русских передатчиков. Земля молчала. Для генерала Сано становилось ясно, что на ивановской земле пусто. Ленинское авиасоединение скрывалось на тайных аэродромах или заранее ушло в воздух, поджидая там Сано.
Путь над тайгой исстари труден и для бывалых птиц. Воздухом над тайгою управляла земля, на которой жили Михаил Семенович, Шлегель, Шершавин и Зверичев. Они берегли небо над родиной и запирали его дороги с земли. Флагман Сакураи сначала не верил этому, но, споткнувшись о красный аэродром, минут черед двадцать после выхода в воздух, понял, что будет трудно. Чтобы прилететь неслышно, нужно лететь издалека, взлетать потаенно и вдали от противника, то есть нужно было быть в ином положении, чем воздушные силы генерала Сано.
На тридцатой минуте красные разведчики обнаружили группу флаг, мани Сакураи, истребители ударили по его флангам. Началось сражение в воздухе, не входившее в план рейда.
Сано немедленно отдал приказ соединиться с главными силами.
Всей массой своих машин он намерен был теперь обрушиться на город Георгиевку. Вызвал из пограничной манчжурской полосы отряды штурмовиков для действий против ПВО, приказал в Манчжурию отрядам истребителей быть готовыми к вылету в воздух навстречу ему, если понадобится, и пошел к границе.
В три часа сорок загрохотало в Георгиевке. Треск и скрип оконных рам, звон стекол подняли на ноги жителей, вздремнувших в противогазах. Никто не ждал, что противник начнет с Георгиевич, к сигналам штаба ПВО отнеслись недоверчиво: мало ли тревог пережили все за последние годы, да и, признаться, как-то привыкли к ним. Грохот сразу поднял на ноги все живое. Завыли собаки, испуганные кони захрапели в конюшнях. Чудовищная тяжесть упала и багровой тучей вскочила кверху на площади перед исполкомом. Рядом — другая.
На улице имени Василия Лузы сверкнули желтые языки огня. Дождь битого кирпича и деревянных обломков падал не переставая. Иногда вместе с мусором и пылью швыряло на землю разорванное человеческое тело. Люди метались, но находя выхода из огненной бури, или, оцепенев, сидели на постелях, подняв над головами руки. На них рушились потолки; они молча склонялись под ударами, немые, слепые, потерявшие волю. Глинобитная, похожая на село Георгиевна была открыта ударам сверху, легка для огня.
В райкоме не расходились с вечера, и как только штаб ПВО предупредил о близкой опасности, Валлеш поделил Георгиевку на районы и прикрепил к ним уполномоченных. Луза, с вечера отправившийся на передний план к Тарасюку, передал с нарочным соображения пограничников: с часу на час ждать открытого боя. Партизаны, колхозники и комсомольцы заводов звонили в райком о формировании отряда. Вдруг загрохотало рядом.
— По районам! — сказал Валлеш. — Женщин и детей в сопки, мужчин — на тушение пожаров.
Улицы то и дело взрывало. На Коминтерновской упал горящий японский бомбардировщик. Несколько смельчаков бросились к машине… Вдруг воздух рванулся в такой ужасающей конвульсии, что многие, стоявшие близко, потеряли сознание, и с невероятным громом кусок улицы свалился на сторону. Толпа раненых и ушибленных бежала и ползла из города в поле. На проспекте Лазо работала зенитная батарея, на Голубой сопке за городом — вторая, за партизанским кладбищем — третья.
На улице Шахвердиана, перед подземным госпиталем, суетились санитары с носилками. Их обдавало жаром взрывов, сбрасывало наземь. Многие из толпы присоединились к санитарам, остальные двинулись в сторону Ворошиловского бульвара, где чувствовалось относительное спокойствие. Отовсюду слышались стоны раненых. Бежали обезумевшие, окровавленные дети; их подхватывали на руки и несли, баюкая у груди, случайно пробегавшие люди. Ежеминутно загорались дома, но всегда оказывалась вблизи душа, которой для успокоения нужно было горячее дело: чьи-то руки находили топор, вонзали его в дерево; кто-то полок ведро с водою, и хотя неясно было, стоит ли тушить здание, которое через минуту может быть взорвано бомбой, — тушили.
Из темных куч мусора от разбитых домов, из дымящих палисадников появлялись обгоревшие, обезумевшие матери. Они искали детей в огне и грохоте катастрофы.
Красноармеец Ушаков, помощник Лузы по осоавиахимовским делам, схватив старенькое клубное знамя, пробежал с ним по улицам, и всё, что металось на них в беспамятстве и страхе, бросилось за Ушаковым, потому что знамя куда-то вело их. К толпе примкнули партизаны и охотники с ружьями, школьники с плакатами, окровавленный китаец с топором в руках. Ушаков вывел толпу на Ворошиловский бульвар. Поперек бульвара стоял грузовик, в кузове его виднелась кожаная фигура Валлеша. Группа красноармейцев быстро и молча разбирала рухнувшее строение, из-под которого слышались крики. Человек тридцать мужчин отделились от толпы и примкнули к бойцам, но остальные держались у знамени.
Пожилой уссурийский казак вскочил в грузовик Валлеша и неистово крикнул;
— А винтовки где? Давай винтовки!
Валлеш махнул рукой в край бульвара. Голоса его не было слышно, Толпа двинулась по бульвару.
На небольшой трибунке, с которой ребятам затейники пели по утрам, песни, стояла Надежда, жена Лузы, георгиевская казачка родом. В руке она держала древко красного плаката; на плакате было написано: «Все на копку свеклы!» Пионер бил в барабан.
— Товарищи казаки! — закричала Надежда. — Братья! Наши колхозы на переднем плане…
— Давай, давай, Лузиха!
— …«Сталина», — прокричала Надежда, — и «Ленина» с вечера взяли винтовки… «Двадцать пятое Октября», как один человек… Луза на переднем плане, Чепурняк на переднем плане. Гончаренко тоже с ими…
— К границе! — раздался крик.
Все подхватили:
— К границе!..
Люди становились в ряды, скликали родных. Женщина с коровой в поводу, крича, привязывала веревку к автомобилю; ее уговаривали не делать этого. Со всех сторон собирались музыканты.
Каждым требовал дела, в котором потонула бы боль всего личного, которое было бы выше, лучше и дороже всего того, что отобрала эта ночь.
На бульвар стекались новые толпы и колонны. Подъехал, стоя на грузовике, Валлеш.
— Раненые, также женщины и дети, становитесь слева. На эвакуацию.
Степенные казачки стали выходить аз колонн и, поправляя головные платки, становились за Надеждой.
— Пиши — к оружию, — говорили они сухо.
Воздушный бой относило к границе. Бомбардировщики Сано, врасплох захваченные красными крейсерами и окруженные истребителями, выходили в ту ночь к Георгиевке уже не той компактной массой, которая способна создать катастрофу. Воздушные заграждения усиливали дезорганизацию эскадрилий.
Стальные тросы аэростатов воздушного заграждения, поставленные на высоте семи и восьми тысяч метров перед Георгиевкой, разрезали надвое наткнувшиеся на тросы машины первой волны, и вторая волна, напуганная этой новой, неуловимой, невидимо висящей в воздухе опасностью, произвела свой залп раньше срока.
Третья волна, наиболее плотно атакованная красными истребителями, превратилась в беспорядочную стаю машин-одиночек, здесь и там бестолково сбрасывающих бомбы, чтобы покинуть еще не начатое, но уже проигранное сражение. Поля вокруг Георгиевки горели и дымились. Вызванные генералом Сано из приграничной Манчжурии штурмовики между тем были уже в пути и с минуты на минуту могли обрушиться на противовоздушную оборону Георгиевки и ее подвижные цели, и казалось, что противник именно здесь ищет решения стратегической задачи.
Спешили из приграничной Манчжурии вызванные генералом Сано истребители, готовясь встретить возвращающиеся бомбардировочные отряды и вырвать их из окружения красных.
Воздушный бой развертывался вне всякой связи с прорывом армии Накамуры. Красные сковывали и держали японского генерала в стороне от наземных событий, уже развернувшихся во всю мощь.
В шесть часов утра 8 марта Сано, видя бессмысленность сражения в воздухе, ввиду неуспеха своей бомбардировочной авиации, отдал приказ эскадре вернуться на свои аэродромы.