Приехал из Хабаровска раненый Чэн, из Ворошилова полковник Богданов на костылях, от авиадесанта Шершавина делегатом — лейтенант Чаенко, от штаба манчжурских партизан — Ю Шань, командир железнодорожного корпуса; из Северной Кореи прилетел Шуан Шен, глава ревкома, с пятью стариками — свидетелями бело-японских бесчинств.
Народы стали вокруг трибуны. Осуда поднял руку. Толпа переводчиков приблизила свои лица к микрофонам.
— Мы открываем сегодня город мира, город великого братства народов, — сказал Осуда. — В то время как война безжалостно кромсает миллионы трудящихся, мы готовим из оставшихся в живых кадры мира.
Он говорил о фашизме, об угнетении малых народов, о клещах капиталистического рабства и, нагибаясь с трибуны к народу, называл имела живых, здесь стоящих людей, жизненный опыт которых подтверждал его выводы.
— Мы воспитываем здесь рабочих, умеющих управлять своими заводами, земледельцев, знающих, кому принадлежит земля, солдат, способных командовать полками, — мы создаем учителей жизни.
Осуда долго не мог окончить речи. Она ежеминутно прерывалась криками одобрения. Закончив речь, он предложил выбрать постоянный совет города Сен-Катаямы братским поднятием рук.
Из рядов под музыку, песни и слезы двинулись к трибуне избранные. Они поднимались к Осуде и, представ перед народами, избравшими их, произносили, как присягу, обещание жить и умереть вместе со всеми. Вот поднялся сморщенный Ван Сюн-тин, в больших железных очках, придававших глазам вид удивленный, как бы растерянный. Ряден с ним твердо стал, покручивая седые усы, Василий Луза.
Переводчики еще досказывали ко всеобщему сведению его удивительную биографию, когда учитель Шуан Шеи помог взойти на трибуну Варваре Хлебниковой.
Легким прыжком пробежал Ю Шань, за ним японский солдат Хаяси, японский шахтер Иошино, японский рыбак Озаки, за ними Тарасенкова с угрюмым Цоем.
Нанайцы вывели из своей колонии подростка лет семнадцати, прося включить его в число избранных, потому что он брат Бен Ды-бу, бомбардира, и будет полезен храбростью.
Сразу же после парада начались игры и представления на открытом воздухе, переходившие в маленькие митинги с десятками возбужденных ораторов.
Радиорупоры наперебой сообщали о поступавших приветствиях городу, о восстании в Шанхае, о том, что революционной харбинской промышленности нужно две тысячи металлистов, пятьсот электриков и монтеров, двести мукомолов, что избрано манчжурское народное правительство, в котором Чэн — комиссар военных дел, а старик Ван Сюн-тин, огородник, — председатель Чека. Землячества выбирали будущие советы своих районов, вспоминали старых товарищей.
Неистовое возбуждение народа не угасло и к вечеру. В такие дни нет предела человеческим силам, выносливость становится вдохновенной, способной на величайшее геройство. Десять тысяч человек, охваченных огнем великой гражданской страсти, равны сотням тысяч подневольных солдат, а взятые в одиночку, они — командиры, они — вождя, они и тогда действуют от имени тысяч.
Вечером собрались у Осуды. Варвара Ильинишна, будто вывозя дочку впервые, явилась, держа Ольгу за руку. Она была все той же, громоздкой и говорливой, чуть лишь медлительнее и, как прежде, как, по-видимому, всегда, отлично знала всех в лицо и по именам.
Луза и Ван Сюн-тин, пришедшие раньше всех, составляли сложные напитки, мешая разные вина и сдабривая смесь горчицей и перцем.
— Это от ревматизма, — говорили они друг другу. — Это от головной боли, — и хохотали медленным стариковским смехом.
Хозяина еще не было. Пышный Черняев, тяжело вздрагивая оплывшим лицом, озабоченно носился вокруг стола, передвигая тарелки и что-то уточняя в общем распорядке.
Варвара Ильинична кивком головы велела ему подать себе стул и села рядом с Лузой.
— Это что, вино? — небрежно спросила она.
— Нет, это так себе, опыт один делали, — неясно ответил Луза, далеко отставляя стакан.
— Ну, как? Дождался? — тихо спросила она Василия. — Видал, как народ тысячами валится? Твои-то целы?
— Какое! Землю — и ту узнать невозможно. Где дом стоял — река бежит ныне.
— Зять-то мой… Отличается.
— Как не слыхать! Войну плечо к плечу начинали.
Но разговор не ладился. Варвара знала о Василии Лузе столько же, сколько и сам он, а Луза вспоминал о Варваре Ильинишне ежедневно и как будто уже давно и досыта наговорился с ней о житейских делах.
Выручил Ван Сюн-тин.
— Надо мне одна фабрика исделать, — таинственно сказал он Варваре.
Речь шла о военной мастерской, которую Ван Сюн-тин предполагал организовать где-то в глухих лесах Манчжурии, и ему нужны были опытные люди. Варвара предложила ему прислать партизанских жен на выучку в Сен-Катаяму. А Ван Сюн-тин, говоря, что никаких жен и детей теперь у них нет, все — бойцы, рассчитывал, наоборот, захватить человек тридцать женщин отсюда. И разговор, полный взволнованности, начался, все более оживляясь и разрастаясь. Ван Сюн-тин рассказывал, как приходится строить новую жизнь на полях сражений, как манчжурские крестьяне распахивают окровавленные и дымящиеся поля, как заселяют они брошенные окопы, делят помещичью землю, а Варвара, всплескивая руками и радостно вскрикивая, перебивала огородника рассказами о корейцах, точь-в-точь похожих на вансюнтиновских китайцев, будто они невзначай, сами того не зная, говорили об одних и тех же людях, об одних и тех же местах. Схожесть рассказов создавала чувство, что все были вместе и никогда не разлучались надолго.
Послушав немного Ван-Сюн-тина, Ольга разыскала Чаенко и стала расспрашивать его о Шершавине, но узнала немного. Узнала, что жив и здоров, хорошо бьется, по-прежнему азартен, по-прежнему трудно выносим в работе и что если ему, Чаенко, сейчас не удастся привезти десяток передвижных рации, то неизвестно, что Шершавин с ним сделает.
В это время вошел Осуда и громко крикнул шедшему за ним Ю Шаню:
— Слово даю, дам!
— Триста?
— Триста.
Бросив беседу с Варварой Ильинишной, Ван Сюн-тин подскочил к Осуде.
— Куда триста?
Он остановил входящих Ю Шаня, Шлегеля и Чэна.
— Я пустил двадцать танковых моторов на маслобойках и мельницах. Я пустил десять моторов на золотых приисках. Машины, делающие окопы, роют оросительные каналы. И такой был у нас уговор, Чэн, помнишь? Ты тоже помнишь, Ю Шань? Все, что кончило воевать, люди и вещи отходят ко мне. Разве у нас не было такого уговора?
Шарахаясь от пронзительной речи Ван Сюн-тина, Шлегель пытался пройти к столу.
— Совесть надо иметь, — сказал Ю Шань. — Разве ты и так не берешь всех раненых, способных двигаться?
Он отстранил от себя Ван Сюн-тина и взял под руку Марченко, которого уже держал за плечо Шуан Шен. Потряхивая золотыми кудрями с чуть заметной седой искрой, Марченко улыбался и говорил:
— В этом квартале, честное мое слово! Обоим отгружу, честное мое слово! Утроим, учетверим план — и стройматериалы у вас будут.
В комнате стоял такой шум, что говорить, не повышая голоса, стало невозможно. Теперь уже все кричали, как перед большим собранием на открытом воздухе.
Гаврила Янков, обнимая и целуя Варвару Ильинишну, громко убеждал Чэна, что ледяные плотины себя полностью оправдали и что если Шлегель даст холодильный завод, то за гидростанцию он, Янков, ручается определенно.
К Ольге подошел Хаяси, крепко пожал ей руку.
— Кажется, я возвращаюсь в Японию, — сказал он по-английски. — Я буду помнить вас. Вы много сделали для наших ребят.
Ольга не успела ему ответить: раздался властный металлический голос Шлегеля:
— За стол! Варвара Ильинишна, слово!
Гости, не договорив о делах, шумно усаживались за стол и, поглядывая на Варвару, приступали к еде. Сидеть, ничего не делая, они были не в состоянии.
Варвара Ильинишна встала, засучив рукава и оглядывая затихший стол.
Вот сидят рядом: безусые и седые, командиры и председатели, подпольщики и рыбаки, и за каждым из них стоят люди, товарищи и ученики. За каждым из них стоит жизнь, какой хватило бы на десятерых. За каждым из них стоит будущее, какого никогда не знал человек на старой, запущенной земле.