— Вот поздоровкаюсь с ними за ручку разок-другой, а там оттянусь, за точки, — сказал Тарасюк, подтягивая ремень и пряча в футляр бинокль. — А камушки я им оставлю.
— Те-то? — спросил Луза, намекая на недавно проковылявшие мимо них к реке предметы.
— Угу.
Но у реки уже сам по себе затевался штыковой бой. Сообщении приходили одно за другим: противник скапливался перед участком мехсоединения Богданова и территориальной дивизии.
— Раз такое дело, лучше валяй к своим, — решил тогда Тарасюк. — У меня интересу мало. Толкану их штыком раза два да оставлю перед точками. Всего и работы.
Вызвав связиста, он быстро и сухо отправил с ним Лузу, приказав, бойцу доставить Василия в штаб полковника Богданова, а сам ползком заторопился к обрыву темного берега, откуда — сквозь выстрелы — уже слышались иногда бессвязные скрежещущие звуки человеческих голосов.
Первые группы гвардейцев дивизии Орисака, мокрые с ног до головы, карабкались на гребень советского берега. Иные окапывались или протягивали телефонные провода, другие крепили шныряющий взад и вперед понтон, за который, сдержанно кряхтя, держалось множество раненных при переходе речки солдат.
Пограничники подобрались к ним, катя впереди себя пулемет.
Тарасюк бросил сигнальную ракету — и все, что было живого на советском берегу, молча ринулось к воде, в штыки. Встречный бой завязался на середине речушки. Тогда первый взрыв японского снаряда потряс советскую землю — она еще молчала, — и за этим первым ударом забушевал воздух, в котором поникли и растворились отдельные звуки.
Все затряслось и задымило. Сухой и тяжелый ливень каменьев, горячих, сожженных огнем ветвей и раздробленных деревьев падал на землю.
Советская сторона все еще молчала. С манчжурского берега показались танки-амфибии и осторожно спустились к реке, как бы поджидая конца артиллерийской подготовки.
Бросив понтон, Тарасюк отвел и уложил своих пограничников в подземные норы, на пути танков.
В воздухе заурчали японские бомбардировщики. Что-то загорелось у Георгиевки. Неистовый грохот снарядов, слившись в какое-то безумие звуков, потряс молчаливую землю. Стало почти светло, но свет был жуток, слепящ. Казалось, десятки молний плясали над тихими и сонными сопками, врезались в них и отскакивали, дробясь на горящие точки и превращаясь в яркую пыль.
Это была гроза, свирепствующая низко, на земле, — и клубы дыма и пыли, и яркое пламя, и грохот — все плясало и билось не в небе, а пожирая траву и раскаляя камень.
В зареве чудовищного грохота проносились тени самолетов.
Вдруг смолкло почти сразу, хотя тишина воспринялась зрением, а не слухом. Вернулась ночь. Но слух был мертв. И повалили танки. Левее «25 Октября» загудела японская кавалерия, предшествуемая маленькими танкетками, за танками и броневиками вынеслись стрелки.
Снайперы Тарасюка залегли в подземные норы; проводники спустили бешеных от напряжения псов.
Части еще укладывались в газоубежище, за шоссе, и полковник Богданов, стоя на коленях у радиоприемника, в узенькой рубке командования, зевал, подергивая плечами, когда Луза и проводник его прибежали с переднего плана.
Артиллерийская подготовка развертывалась.
— Ну, как, не дождешься все? — закричал Богданов, здороваясь с Лузой.
— Столько лет ждали, теперь недолго.
— Тарасюка видел?
— Только что от него. Переправляются там.
— Встреча у вас! — соболезнующе произнес Богданов. — Судьба твоя — товарищей хоронить. — И, видя, что Луза не понимает его, он включил радио, — воздух заревел и заскрежетал в рубке.
— Кипяток, — сказал, подмигивая, Богданов. — Не то, что наш брат, а микроб, честное мое слово, и тот не выдержит. Слышишь, что делают? Ну да, как говорится, несчастья бояться — счастья не видать.
Сквозь страшную музыку вопящего металла иногда раздавались крики людей. «Давай, давай!» кричал кто-то на переднем плане. Звенело дальнее «ура». И кто-то бил тяжелым молотом по земле. Она ахала глубоко и глухо.
— Ну, значит, прощай, Андрей Тарасюк! — негромко произнес Луза.
— Там уж, брат, ничего нет, — горько сказал Богданов, — и от хаты твоей ни пуха не осталось.
Он выключил передний план.
В это время на сигнальной доске блеснула красная лампочка.
— Точка имени Сталина начинает.
Еще блеснули лампочки, загорелся ряд, другой.
— Вся первая линия начала, — торжественно сказал Богданов, встав с колен.
Ахнули сопки вокруг, ложбины между сопками, лес, ямы, копны прошлогоднего сена, камни, борозды полей и звериные норы. В это время адъютант протянул Богданову расшифрованную телеграмму.