Шла крестьянская война, жестокая и мрачная, полная сутолоки, тщетного упрямства и мелочности, отяжеленная боязнью больших масштабов, ослабленная уездным патриотизмом. Какие-то маленькие города, не имевшие значения в ходе войны, торжественно провозглашали себя народными городами и существовали как таковые, а важные пункты еще находились в руках манчжуро-японцев, и не было пока никого, кто бы сумел собрать вооруженный народ в места важнейших сражений.
Но имя Чэна уже мелькало то тут, то там. Шанхайское радио пугало страну Ю Шанем. Гиринское радио оповещало о гибели Ван Сюн-тина.
Объявлена была крупная премия за поимку Тай Пина, премия за поимку хунхуза с кличкой «Безухий».
— Если объявлена премия, значит, живы, — сказал Осуда. — Замечательно! Я вех всех знаю и надеюсь на них. А что у вас на границе?
— Армия Кондратенко взяла Юкки, вклинилась в приморскую Корею.
— Хотите отрезать Манчжу-Го и Корею от моря?
— Возможно.
— А на северо-западе?
— Монголы остановили движение японской армии на своих рубежах.
— Так. Значит, наши Наполеоны остаются пока что наедине с Китаем?
— Еще не совсем.
— Так. Нашему народу на смерть везет, на жизнь везенья нет. В Шанхае как?
— Шанхай становится особым участком фронта.
Осуда покачал головой, улыбнулся, провел рукой по жестким волосам.
— Знаете, ваши страшно бомбили нас, — сказал он тихо. — Это тяжело и… трудно переносимо с непривычки. К списку погибших советских летчиков мы прибавим кое-кого из своих ребят.
Он хотел говорить без устали, но командир позволил ему лишь перемолвиться с Валлешем о Шанхае и велел лечь. Осуда был очень плох. Его била нервная лихорадка. Он бредил. Япония сидела у его изголовья, и он вел с нею разговор чести, вскакивал, грозил ей смертью. Ему снилось все, что никогда не случалось с ним: любовь, дети, счастье. Он нянчил детей, напевая им тихие песни. Вдруг его тащили на расстрел, ставили к стенке. «Да здравствует красная Япония!» кричал он и падал с кровати.
Евгения поняла, что о манчжурской поездке ему не следует и мечтать. Он умирал от усталости, от истощения.
Ляоелин, в японском тылу, был взят накануне Чэном. Партизаны бешеным галопом гнали застигнутые врасплох японские гарнизоны. Чэн продвигался с северо-запада, с востока нажимал Ю Шань. За одну ночь было взято пространство в девяносто километров. Его выжгли дотла.
Японцы отступали к Гирину.
Население двух уездов грузило на арбы содержимое провиантских баз; торговля консервами шла от передовых цепей до штаба Чэна. Мужики не покидали сражения ни днем, ни ночью. Они сливали бензин из брошенных танков, вывинчивали гайки в машинах и разбирали на куски железнодорожные станции.
Шла армия термитов, голодных и бешеных от ненависти. Пленных не наблюдалось.
К исходу второго дня, ворвавшись в предместья Гирина и не осилив его укреплений, партизаны залегли вокруг города, изверившись в быстрой и дешевой победе. Но народ из окружающих деревень все еще прибывал без конца, не зная о неудаче. Под кузовами разбитых машин открылись меняльные пункты. Старьевщики грузили на ослов вороха кровавой одежды, которую они скупали за папиросы, и можно было видеть довольных и веселых раненых, увозящих с собой зеркала, связку кур или ящик патронов.
Но Гирин взять было трудно. Японцы подвозили резервы со всех, сторон, торопясь подавить восстание в самом его начале.
Сражение это было задумано Чэном как народное. «Страну нельзя держать вдали от полей сражения», писал он Тану еще месяц назад и настоял на ударе в тылы противника силами всех партизанских групп, несмотря на сдержанное равнодушие Ю Шаня и протесты Тай Пина. Партизанские армии Чэна еще не были подготовлены для побед в большой войне. Они умели переносить поражения, знали, что такое организация, но превращались в толпу людей, которым нечего делать на поле боя, как только видели раскрытые склады и слышали запах мяса, жаренного на штыках.
Медлить под Гирином было нельзя. Чэн послал за командирами отрядов.
Ю получил извещение в середине ночи и, так как до штаба езды было не менее двух часов, сказал, садясь в голубой рольс-ройс, захваченный им накануне:
— Спать!
Шофер кивнул головой. Ю завернулся в одеяло и прикорнул в углу сиденья.
Дорога была освещена пожарами. Пылали деревни. Высоко и красиво светились столбы телеграфа, политые керосином и обернутые тряпьем мертвецов. Женщины искали и развозили раненых. Кое-где уже стояли шалаши из брезентов и над покинутыми пулеметными гнездами были возведены соломенные навесы.