— Да, побегали, повертелись, — соглашается Шлегель. — За ящиком мыла Шотман, бывало, тысячи полторы километров отмахает. Ничего не было под руками. Полухрустов, помнишь, как поедет на ревизию, так, значит, исчез на год — только по радио и известно, где он.
Пятиэтажный дом дрожит под ветром. От воплей вьюги уютно на душе и тепло. Вьюга напоминает борьбу, авралы, штурмы, и пусть вопит и лает теперь она «чистый пейзаж», как говорит Гаврила Ефимович, «чистый пейзаж и удовольствие».
— А я, ребята, — говорит Янков, — хочу еще дальше на север забраться. В Арктику в самую. На зимовку.
— Успеешь, — бурчит Шлегель. — Отдохнуть надо.
— Нет, скучаю, не могу отдыхать, — говорит Янков. — Глушит меня город. Я ведь, Сомон, природу люблю.
— Э, брось! — смеется Шлегель. — Ты бы врать научился складнее. Какая такая у тебя любовь к природе? Откуда?
— Утром проснусь, лежу в кровати — и вот встает она, берет за сердце, природа. Слышу, как начинают пилы. Эх, батенька мой, был бы в музыкант, в б тебе записал. Вот начинают паровые пилы. На быстром ходу волнуется сталь и поет певучим голосом, с переливами. Тут сразу можно догадаться, какую она породу пилит. Кедр не даст такого звука, как дуб, но береза, брат ты мой, если на хорошее бревно попадешь, как соловей заливается… А за паровыми пилами вступают электрические — аккордами, рывками, за ними — ручные, грубовато, тзи-тзи, вроде аккомпанемента, и так все сольется вместе, и так звенит сообща, что хоть подпевай… Я, бывало, всю стройку слышу. Мне и смотреть не надо, я и так понимаю, что где.
— Так это ты всюду можешь иметь, какая ж это природа? — говорит Шлегель, вставая. — Это, Гаврила Ефимович, строительство, а не природа. И потом в Арктике, брат, никаких лесов нет. Не выдумывай зря. Вот тут, я помню, прекрасная березовая роща была, — говорит он, подходя к окну. — Когда мы в первый раз приземлялись с Севастьяновым, я ему сказал: «Помяни мое слово, вырубят рощицу месяца в три».
— Три не в три, а за год истребили, — сказал Марченко. — Теперь заново озеленяем город.
— А все Янков спилил. Музыку их слушал, — смеется Шлегель. — Как агрономы твои? — спрашивает он Марченко.
— Опыты не плохи. Овощ растет превосходно, а вот с хлебом беда — вымокает.
— Осенью, имей в виду, снимем тебя с хлебного снабжения, — говорит Шлегель. — Поднажми на агрономов. Слово мое твердо.
— Тогда снимайте меня самого, отдавайте под суд. С ума вы там посходили, в крае! — Руки Марченко так дрожат, что он не в состоянии закурить. — Апельсины тебе, может, еще надо?
— Слыхал, что в Манчжурии делается? Как ударят по нашей границе, так обходись своим хлебом, ни грамма не дадим, понял?
— Им что, они хоть завтра стукнут.
— Ну, значит, с завтрашнего дня и ешь, что посеял.
— В какое дело вы меня бросаете, — произнес Марченко шёпотом. — Все придется остановить, все. Одна будет думка теперь — хлеб. А разве я для хлеба город строил? Я заслужил, чтобы мне хлеб подвезли.
Янков сказал, откашливаясь:
— У меня, Генька, хуже твоего положение. Ты на обжитом месте, а я… — Он покачал головой. — И чего только с нами не бывает, скажи, пожалуйста. Изо льда мосты и острова буду теперь я делать.
— Ты?
— Я. Зверичев выдумал — изо льда разную чертовщину строить.
Марченко поглядел на него тусклым взглядом, грустно спросил:
— Какую такую чертовщину?
Янков стал объяснять, сначала смущенно, а затем оживляясь. Зверичев решил претворить в жизнь проект германского инженера Герке, предлагавшего строить плавучие острова из льда при помощи мощных холодильных машин. Схематически план постройки ледяного острова, — объяснял Янков, — заключается в следующем: мощный пароход-рефрижератор выходит в океан, имея на борту необходимое количество тонкостенных стальных или алюминиевых трубок, которым придана форма зигзагообразно изогнутых отдельных звеньев-блоков.
Некоторое количество таких блоков на поплавках спускается на воду, и через них пропускается холодильная жидкость. Трубы обрастают льдом, образуя основу будущего острова. Как только полученный ледяной блок достигнет достаточной плавучести, к нему подводятся новые звенья труб, и продолжается дальнейшее наращивание острова до нужных размеров.
Сверху ледяной остров покрывают тепловой изоляцией и бетонируют. На бетонированную поверхность может быть нанесен слой земли и разведена растительность. В первую очередь строят холодильную станцию, а затем — что угодно.
По подсчетам Зверичева, для поддержания острова в замороженном состоянии нужен ничтожный расход энергии, так как благодаря малой теплопроводности льда достаточно охлаждать лишь наружные и соприкасающиеся с водой поверхности острова.
Источником энергии для холодильных машин служит обычное топливо. Более целесообразно использование разности температур. На поверхности океана и на большой глубине, по методу Клода и Бушеро.
— Обоим не легче, — сказал Марченко, выслушав повествование Янкова.
Но Янков был уже в том блаженном состоянии одержимости, которое свойственно всем, начинающим новое и еще не всем понятное дело.
— То есть как же не легче?! — закричал он, и седые волосы его вздрогнули. Он не понял, что Марченко имел в виду свои горести. — Да ты ж вертани мозгами, чудак!
И, не замечая невнимания Марченко, он обгорелой спичкой стал чертить на скатерти квадраты и ромбы. Дело было не в островах, а в ледяных плотинах для электростанций, постройку которых Зверичев проектировал подобным же образом.
— При постройке плотины возможность спустить холодильные трубы не только до дна, но и в самое дно реки или пролива обеспечивает получение прочного и устойчивого фундамента плотины; при этом отпадают расходы на дорогие и медленные кессонные работы, миллионы кубометров бетона и громадные земляные и скальные работы. Зверичев считал, что на постоянное подмораживание плотины потребуется такое ничтожное количество энергии, что можно будет использовать этот метод даже в Средней Азии, не то что на Дальнем Востоке.
Зверичев проверил расчеты на ряде опытных сооружений в Татарском проливе и затем смело перенес их на сооружение островов — зверобойных и рыболовных баз, решив проблему установки островов на мертвые якоря.
— Стой! — Марченко взял другую спичку и зачеркнул ею квадраты, нарисованные Янковым. — Дай-ка основные цифры по плотинам. На память не можешь? Ладно. А за проектировку возьметесь?
Он поднял глаза на Шлегеля, с улыбкой глядевшего на него из-за спины Янкова.
— Тут что-то есть, — моргнул он. — Если б мне… — Он набросал на скатерти несколько цифр. — Если бы мне таких две плотники, я бы, знаешь, и с хлебом вылез. Шутя!
Он опять что-то посчитал, задумался, потом осторожно приподнял скатерть за края, сложил ее вчетверо и запер в письменный стол.
— Ну, только если ты меня зря распалил, Таврила Ефимыч… — смущенно сказал он Янкову, — тогда и знакомы не будем.
Гости стали прощаться.
Шлегель и Луза влезают в теплый рольс-ройс. Пурга, пурга… Все в снежной ныли. Мир исчез. Но шоссе освещено электричеством. Тусклый огонь ламп виден едва-едва, но все же виден, и Шлегель мчится в вихре снега и мрака. Вот такое же шоссе строится сейчас на Дальнем Севере, и не пройдет года — рольс-ройс появится на Чукотке, среди стойбищ, переходящих в деревни, и сел, вырастающих в города.
У Шлегеля начинается сердцебиение, когда он вспоминает о том, сколько ему предстоит еще построить и создать, сердцебиение нетерпеливого человека. Он глядит на тайгу, на дорогу, на поселки строителей, на первые избы охотников, вышедшие из лесу к большой и веселой дороге, и видит то, чего еще нет и в помине: не тайгу, не зачатки сел, а город на перекрестке, вот тут, авторемонтную базу левее, за речкой, и великолепный постоялый двор, гостиницы на месте широкого луга. Их еще нет, но жизнь научила видеть и ощущать задуманное, как нечто уже существующее реально.
Так вырастали образы школ и больниц в еще необжитых таежных местах, и для этих школ и больниц подбирались люди, для людей планировался быт, и архитекторы спорили о стиле города, а хозяйственники прикидывали в уме, как будет трудиться будущий город. Но там, где надлежало стать ему, еще гудела тайга.