Сорвётся стылая звезда,
Сорвётся лист, сорвется слово —
Всё будет завтра как всегда,
И послезавтра будет снова,
Всё повторится в простоте:
В ночи с гнезда сорвется птица,
И растворится в темноте —
Чтоб никогда не повториться…
Не знаю как у вас, а у меня после этих двух катренов-просто мурашки по коже: ведь это подлинный шедевр, совершенство, гениальное в своей простоте, прозрачности, афористичности, подобно пушкинскому «Я помню чудное мгновенье», лермонтовскому «Выхожу один я на дорогу» или блоковскому «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека». Философия в музыке или музыка в философии – так я бы охарактеризовал эти строчки на все времена. Или вот – «Страда» – апофеоз сопереживания, своеобразный гимн языческого пантеизма:
Все мужики – в упругой силе,
И все досужи покосить,
Покрасовались, покосили,
Пора бы и перекусить.
Мы чёрный хлеб вкушаем с луком,
Мы лук обмакиваем в соль,
И в том, что царствуем над лугом,
Не сомневаемся нисколь.
Мы и сказать бы не сказали,
Мы и помыслить далеки:
Какими жуткими глазами
Глядятся в небо васильки.
Они и скошенные дышат
И голубым огнем горят.
Они и видят всё, и слышат,
Но ничего не говорят.
Здесь и вещность, и вечность – великолепное, всепобеждающее, праздничное чувство языка, естественность интонации и раскрепощенность воображения, слитное единство существа и вещества, трагическая диалектика жизни и смерти: «Какими жуткими глазами глядятся в небо васильки» – простота на грани фола и, в тоже время, беспроигрышный шар в лузу сопереживания и соучастия – вот кредо большого поэта нашего времени! Вчитаемся теперь в певучие строки «Разлуки» (кстати, еще одно подтверждение того, что настоящему мастеру подвластны все изыски и ухищрения формальных поисков – это не триолеты и не терцины, но принципиально новые формы представления трехстиший, связанных тройной рифмовкой):
Какие вёсны
Скрылись за излукой
Степной реки!
Всплеснули вёсла
Над моей разлукой,
Как две руки.
И берег прежний
На глазах растаял,
Размылся вдруг,
И много стрежней
Позади оставил
Смолёный струг.
Нельзя же вечно
Верить в наважденье,
И в чох, и в чёт!
Но бесконечно
Сквозь твои владенья
Река течёт.
И только гуси
Слёзно прокричали
И высоко,
Как будто гусли
Всколыбнул в печали
Хмельной Садко.
Поплыли звуки,
Силу набирая,
В слепом дожде.
У той разлуки
Нет конца и края,
Она – везде!
Каждая коротенькая строчка здесь поет и аукается с соседками, бросает в глаза солнечные зайчики радужных озарений, и трудно оторваться от многоголосия этих хрустальных перезвонов, так же как и в стихотворениях «Багдадский вор», «Милая, я погибаю…» или в «Придорожном костре» – не могу удержаться от искушения целиком привести это прекрасное дактилическое созвездие трехстиший – ёмкое, лапидарное, музыкальное, афористичное:
Встретились плачи —
И стихла гроза
На покосах.
Разве иначе
Находит слеза
Отголосок?
Стали под Лирой
Костер разводить
Придорожный,
Чтобы ни сирой
Тоски не будить,
Ни острожной,
Чистые струи
Пробили пласты
Вековые.
Это о струны
Задели персты
Огневые.
Не правда ли, интонацию и звукопись, экспрессию и подтекст Владимира Бояринова не спутаешь с иными – перед нами то самое обыкновенное, но такое нечастое чудо, что зовётся «лица необщим выражением».
Когда пишешь о таком многомерном и масштабном явлении русской поэзии, как творчество Владимира Бояринова, всё время ловишь себя на мысли о том, что оно не поддаётся каким-либо расхожим формулировкам, таким, как, скажем, «песенник с абсолютным музыкальным слухом и природным чувством ритма и слова», или поэт былинного склада, обладающий врождённым даром диалектического единства пантеистических, языческих, от «Слова о полку Игореве» идущих, и христианских, староотеческих, исповедально-покаянных мотивов». Всё это так, всё это истинная правда и вместе с тем в этом не вся правда, ибо есть за бояриновскими стихотворными строчками нечто такое, что не поддаётся дефинициям, что может в полной мере ощутить лишь родственная душа, настроенная на те же волны соучастия, сопереживания, сочувствия…
Особого и пристального внимания исследователей в контексте не простой эмоциональной связи реципиент – перципиент, а в системе чисто теоретических штудий заслуживает столь ярко и выразительно воплощённое в стихотворной ткани бояриновских книг понимание эт-нографически-фольклорной истории неразрывной «связи времён», мифа и миротворчества как такового во всей системе образов, архитектоники, интонации, фактуры и пластики «стихов на все времена»: