По его ль сноровке, по его размаху,
По его ль желанью, по его уму
Подарила мама красную рубаху,
Видную рубаху сыну своему.
Какая удаль, какая мощь закладывается уже в ритм, ритм-накат стихотворения! А что говорить о судьбе героя?!
Пыль столбом взметнулась, расступились дали,
Полымем занялся парень на ветру.
…С той поры над степью только и видали
Красную рубаху рано поутру.
Неопалимая купина – неопалимая суть-жуть русской души не может не пламенеть без красной рубахи, ох, далёкой от понятного, т(о)варного. TV – комильфо – вот одно из откровений, пронзительно-первозданных откровений бояриновской книги. И не стоит его бояться, как любое подлинное от-кров{ь) – ение. Тем более и сам лирический герой делает его вехами своего пути:
О себе нимало не печалясь,
Я разлуку чувствовал острей.
Если что-то в жизни получалось,
Я спешил разрушить побыстрей.
Чем тошнее, тем оно и лучше, —
В забубённом этом кураже
Ни в тайге, ни в городе Алуште
Не нашёл я благости уже.
Тесен, тошен русскому человеку, нет, не отчий дом, не земля родная, не мир в делом – чего там хочется всяческим – метафизисцирующим, бердяйствующим, идейным – «ключникам»: ведь тогда нам только и останется, как в-их-истину воскурить кладбищенскими небожителями, русскими, но, ах, ах, не с т(о)варным – TV – ничего – тесен, тошен русскому человеку исключительно псевдо-благой, зацикленный на удачливости – безбожный – мир, чему посвящено программное стихотворение книги: «Так случится…»:
И воскликну я: «Здравствуй, Иуда!»
«Мы одни, – скажет он, – мы одни!
Непонятны мне все остальные.
И родней не бывает родни,
Потому что мы оба земные.»
Он вздохнёт: «Я устал призывать
Всех, кто знал о дрожащей осине.
А теперь есть кого предавать
И скорбеть о тебе, как о Сыне.
Здесь Владимир Бояринов и его лирический герой доходят до оригинального, до парадоксального осознания основной беды русского человека в XX веке: его здравомысленной приверженности земному с его безбожно-прагматическими благами; его цивилизованного желания обустроиться в счастье при помощи одной гуманно-родственной человечности. И за это русский человек – как настоящий иуда своей фасной рубахи – достоин неумолимого предательства и одновременно преданности Иуды оного, достоин – вместо Христа – в условиях Богооставленного, безбожного мира. Такова органическая метаморфоза всякого «одинокого» гуманизма, родственного в России иудству да ещё «ласкам» и «вкрадчивым речам» зелёного змия, как замечает поэт в другом стихотворении: «Прощание с зелёным змием». Но каково, каково быть преданным при всём своём гуманистичном ничтожестве – вместо самого Христа?! Чем ни ещё один здравомысленный соблазн, теперь земного, гуманизированного христианства?! И то же, ей-ой, на крови или, в лучшем случае – на дрожащей осине… Да, действительно тяжело и почти невыносимо осознание в себе, осознание вне себя русскости в её метаморфозах XX века. В её псевдоблагости, не важно большевистского или демократического разлива.
Как ни остро мы чувствуем время —
Время ранит больней и острей!
Так и тянет воспеть просто стихийную, самозабвенную – «заблудшую» – душу.
Она всего лишь птаха
Меж небом и землёй,
В своём скитанье давнем
Не ставшая ни камнем,
Ни мудрою змеёй.
Так и хочется умопомрачительной баньки – «Ерохвоститься пора!» Так и хочется любвеобильного экстаза до некой «весны». Но красная рубаха – неопалима, наша суть-жуть никуда не исчезает: