И высек гром над крышей
Из низких туч огонь,
Как будто гривой рыжей
Потряс багряный конь.
Это из стихотворения «Не от погоды ведренной». А затем очередная встреча с конем в стихотворении «жили-были».
Понесли каурые! И гривы
Пламенем рванулись в высоту,
А из-под копыт, как от огнива,
Разлетелись искры на версту.
Да, конь – это составная часть быта степняков. И мечты их нередко связаны думой об обретении коня, о новой избе и духмяной бане. Но помимо бытовых примет жизни села в его системе стиха органично чувствовали себя и «стада звезд», которые он пас в ночном, и огромный лещ, что ударом хвоста начал ледоход на реке, и светлый месяц, что засмеялся по случаю выхода из-за туч. А какой ветер?! Он -
…ни осенний, ни зимний,
Окликая продрогших людей,
Бродит ветер от холода синий
И слепой от промозглых дождей.
А метель в одноименном стихотворении?!
В краю таежном и далеком,
Там, где нельзя окинуть оком
Ни глушь дремучую, ни степь,
Метель посажена на цепь.
В стихотворении «На знобящем осеннем ветру» мы встречаемся с лебедями, что «скрылись вдали, словно белые храмы земли».
Вообще это в традиции русской поэзии обретать чувственное за счет опоры на природные образы. А картины природы в поэзии тоже всегда озарены связями с человеческой жизнью в самых разных ее продлениях – от быта до душевных состояний. Не о том ли «Туманы»?!
Окутаны распадки и лиманы
И дальняя дорога и овсы.
Откуда вы приходите, туманы,
В предутренние росные часы?
Быть может, облака, что кочевали
Еще вчера, не канули вдали,
А только за холмом заночевали
И по земле обратно потекли.
Быть может, долго странствуя над нею,
Облюбовали эти вот края.
Оно, конечно, с высоты виднее
Всё, чем приметна родина моя;
Но слышно ли, как плещутся лиманы,
Как шелестят тяжелые овсы.
Но слышно ли?..
И выпали туманы
В предутренние росные часы.
В стихах Владимира Бояринова нельзя не заметить, что он пишет и природу и людей слитно, они как бы живут взаимным ощущением друг друга. Больше того, само время постигается поэтом с помощью образов природы, как то происходит, скажем, в стихотворении «Язычники».
Есть в лесу заповедный затишек,
Где взахлёб голосят соловьи.
Благо – птицы кумиров не ставят
Ни на площади, ни под кустом;
Ничего, кроме солнца, не славят,
Никого не свергают потом…
Но вернёмся к дороге испытаний. Приехал Владимир Бояринов в Москву уже много повидавшим, пережившим. Случилось так, что многое, дорогое ему с детства, оказалось очень даже востребованным на занятиях в семинаре Егора Исаева. Руководитель почувствовал земную крепь Бояринова, почувствовал своим мужицким нутром, которое жило в нём, воронежском крестьянине, затем фронтовике, и уж потом мастере.
Я сам не раз бывал на занятиях семинара Егора Александровича. Речь на них шла не только и не столько о строчечной сути обсуждаемых стихов студентов, а в основном о русской культуре, о народном поэтическом творчестве, о жанрах этих кладовых национального духа. Помню, например, занятие, на котором обсуждалась сказка, представленная на обсуждение одним из студентов. Итоги обсуждения подводил руководитель. Вот только некоторые фрагменты суждений Егора Александровича.
«Ни одна сказка не писалась для книжки. Но если она чуть-чуть ударена морозцем печатания – это уже не сказка, она убита. Потому надо просто рассказывать, а не как сделал наш товарищ. У него сказка уже претендует на печатный станок. Да это и не только его беда, но и многих наших сказок, которые пишутся для книги».
«Представьте. Человек пришел и поздоровался. А я гляжу, что он принес? А вдруг на возу приехал и привёз что-нибудь? Когда человек приедет с чем-нибудь (или с мыслью), сказка обязательно несёт что-то, и куда-то, и для чего-то. В данном случае я не вижу, куда и для чего несёт автор свою сказку. А ведь сказка велика тем, что содержит великий, одухотворенный, возведенный в степень символики реализм. Не каждый может написать сказку. Гоголь написал, когда вспомнил себя на хуторе близ Диканьки. Потом написал «Нос». Для чего эта фантасмагория, мы знаем. Сказка нас просветляет, делает любопытными. Но мы, замечаю, стали такими серьезными, что перестали интересоваться. Это страшная взрослость. Настоящую взрослость несёт в себе маленький ребенок, она в его наиве. Потеряв этот наив, человек мнит себя интеллектуалом… Все интеллектуалы. Высоко. Стильно. Ум-разум. Это же всё опре-делительно. Стать настолько интеллектуальным, что забудешь, как чувствуешь. Я лично не хочу. Представьте, все академики! Но такого быть не может, как хотели бы уж очень большие радетели интеллектуализма. И не может быть потому, что академики тоже хотят сказку и любят её…»