Вот жизнь, Володя! Ни выпить, ни закусить, хотя и того и другого по торговым и неторговым центрам и точкам в изобилии… Прошло то-то времечко, что зёрнышко наливает, когда овёс уже в кафтане, а гречиха в рост пошла. А вот посидеть за чаркой, поговорить, затянуть беседу – дудки-с…
Да. Вспомнил тут же твои стихи, когда во мне проговорилась любимая тобой пословица-загадка: «Лежит брус – во всю Русь. На ноги встанет, – неба достанет!» Вот родник и крылья твоего духа…Дорогой Владимир Георгиевич!
Выражаюсь по-русски, обращаюсь по имени-отчеству искренне к тебе.
Язык русский, его быстротекущий поток любой камень обтачивает и, в конце концов, источает.
Когда мы с тобой служили в издательстве «Современник», я – в редакции русской советской поэзии, а ты напротив – в редакции национальных литератур России, под эгидой Юрия Кузнецова. Помнится, в издательстве был обычай: накануне какого-либо праздника, скажем, 23 февраля, Дня Советской Армии, или же – 8-го Марта, после собрания Сорокин или же Прокушев произносили речь, а в конце, на десерт, мы, пишущее стихи, читали по одному стихотворению. Вот на одном из таких мероприятий я познакомился с тобой и твоим стихотворением «Красная рубаха». Мне понравилась открытая стойка стихотворения, весёлая бесшабашность и молодость, а важнее – одно вольное и нескрываемое чувство: мне везёт сейчас и повезёт в будущем; я, вам, мол, не хухры-мухры…
Повеяло вольной степью, удалью, всем тем жизненным, чего всегда, особенно в нынешние времена, не хватает всякому человеку…И на Майский праздник как надел обнову,
Как ступил из круга лёгкою ногой,
Ёкнуло сердечко у одной зазнобы,
В пляс пустились сами ноги у другой.
И остыть не в силах, выходил на воздух,
И вздыхал свободно, и седлал коня…
А вот концовка: «С той поры над степью только и видали Красную рубаху рано поутру». Это стихотворение, как и любимая тобой пословица, тоже определило твое творчество, словом, ты развивался нормально и тебя в отрочестве не угробили ложь, лихоимство, зависть, тебя хранила доброта, сердечность и прямота твоих предков, а потому молодое дерево твоего таланта не сломали негативные силы общества, мира сего сильные и слабые… В стихотворении изображен здоровый дух народа, его «весёлая сила», разгул, когда не степной орёл поднимается, а молодой казак (бурлак) разгуляется. Кстати, мало кто знает какую песню имел в виду песню Исаковский, когда его Катюша «выходила, песню заводила про степного сизого орла…»
Антон Палыч Чехов писал в письмах, что очень любит пить, петь, плясать в шумной гульбе.
Замечу, вначале эмоция, чувство обретает форму метафоры, мифа, а потом уже насилуется как литературный приём, «красная свитка» Гоголя появлялась среди Сорочинской ярмарки. Это гармонично и сообразно, в дугу, в масть, национально, так же, как твоя красная рубаха над степью, это и заря, и «рукава, метнувшиеся птицей к небесам», и прекрасная юность, мечта, торжество жизни и её лучшая часть – смелость духа, которая несмотря ни на что, простреливает как злак, будущая жизнь – росток.
А вот яркий пример использования естества, мифологической находки, как формы чувства, в виде литературного приема. Это почти весь Булгаков Михаил. Все безнационально и мертво.
Позднее я узнал, что ты одной крови с Павлом Васильевым, Владимиром Цыбиным… Более подробно мы сошлись в великом горе, когда разрушилось наше Отечество – Великий СССР, нашими и не нашими руками в исторических свершениях и потугах… Мне нравилось, как ты пишешь, нравилась простота, открытость и взаимопонимание, да что говорить, полярные поэтические души возможно и не сходятся, но благословен день и час встречи с поэтом! Ты меня называл, порой, искренне и по-мальчишески отважно и забавно дядькой Вовкой. Мне этакое обращение полюбилось своей доверительностью, оно все ставило на свои места. Вообще ход имен, их преобразование, «отесывание» до неузнаваемости по законам определенных языков потрясающе удивительны. Например, как трудно убедить современного человека, что Дед Мазай – это Масай, Мойша, то есть Моисей. А твоего отца звали Георгий (это письмо набираю на компьютере на Георгия Весеннего, когда прилетает к нам соловей, на Егория) древнее имя Георгий – Гюрге, отсюда по звуку Юрий, ну а Георг превратился в Жоржа благодаря французам: у них звук «г» порой читается, как «ж», например у Хлебникова о Есенине и Мариенгофе, когда они приехали в Харьков: