— Пора сокрушить главу змея! — сказал «его эминенция».
— Пора возвратить неаполитанскому народу его законного короля! — воскликнул генерал.
Герцог ничего не восклицал, но зато он кивал головою на все восклицания своих друзей.
— Прочтите прежде всего вашу прокламацию, генерал, — сказала Мария-Терезия.
Кутрофиано вынул из бокового кармана корректурный лист, на котором было напечатано крупными буквами: От неаполитанского народа своему королю Франческо II, и прочел прокламацию, где говорилось, что когда отечество в опасности, то народ имеет право требовать от своего короля, чтоб он защищал его, так как Бог дал королю не только скипетр, но и меч.
— Бедный король! — заметила Мария-Терезия. — Его собственные сторонники не могут ничего сказать ему, кроме неприятного! Нет, не такого бы нужно в наши тяжкие дни!
Кутрофиано снова начал читать.
Далее в прокламации говорилось об отчаянном положении государства и о необходимости энергичных мер для спасения его от окончательной гибели. Таких мер предлагалось четыре: перемена министерства Либорио Романо, предающего страну, и замена его правлением людей почтенных и благомыслящих, т. е., другими словами, принадлежащих к партии Марии-Терезии. Перемена всей полиции; обезоружение Неаполя; изгнание иностранцев, подкапывающихся под верховную власть.
Все одобрили этот манифест, которому действительно нельзя отказать ни в искренности, ни в красоте слога. Решено было тайно отпечатать множество экземпляров его и хранить до решительного дня, который был назначен на 30 августа, т. е. через три дня после описанного совещания.
— Дольше откладывать невозможно, — сказала Мария Терезия, — потому что иначе нам придется терпеть гнет либо пьемонтцев, либо Гарибальди. Но будет ли всё готово к этому дню, генерал? — обратилась она к Кутрофиано.
— Будет! — отвечал тот. — Гвардейские полки совершенно готовы. Пусть только король даст знак — и они все пойдут за ним и в огонь, и в воду.
Тень неудовольствия пробежала по лицу Марии-Терезии.
Знак к перевороту должен подать король! Ей так хотелось, чтоб эта роль выпала на долю ее сына, графа Трани. Однако она была настолько государственным человеком, что понимала необходимость поступиться своими материнскими чувствами и предоставить главную роль королю, с тем, чтобы впоследствии вырвать из его рук добычу, приобрести которую нельзя было без его содействия.
— Король! — сказала она громко. — Но как заставить его решиться на такой смелый шаг?
— Его величество был всегда покорным сыном Церкви, — сказал папский нунций. — Беру на себя смелость убедить его, для блага нашей общей матери, совершить этот подвиг. Если же мой голос окажется недостаточно сильным, то прибегну к помощи самого его святейшества.
— Благодарю вас, святой отец, — сказала Мария-Терезия. — Не сомневаюсь в вашем успехе и с своей стороны готова оказать вам всё свое содействие. Если угодно, то я сейчас же согласна отправиться с вами к его величеству.
Кардинал низко поклонился. Мария-Терезия дернула звонок и приказала явившемуся лакею доложить о себе королю.
Было уже около полуночи, а король всё еще не ложился. Но не ради государственных дел бодрствовал он в эти часы. На его рабочем столе не лежало никаких бумаг. Золотое перо, покоившееся рядом с хрустальной чернильницей, было сухо. Но зато перед аналоем, на котором стояло распятие, горела лампадка, и если бы кто пощупал коврик, постланный перед ним, то, быть может, почувствовал бы, что он еще тепел.
Король молился. Совершенно одинокий на своей недосягаемой высоте, он не знал, к кому обратиться, от кого услышать искрений, правдивый совет.
Министерство, навязанное ему обстоятельствами, открыто составляло против него заговоры; одни брали сторону Гарибальди, другие — Кавура, а третьи стояли на стороне мачехи. В собственной семье он был совершенно одинок. Против него интриговала в пользу своего сына Мария-Терезия, в союзе с его родным дядей, графом Аквила. Другой дядя, граф Леопольд Сиракузский, интриговал в пользу Кавура, потому что был главой партии слияния. Даже жену его молва обвиняла в измене ему и в интимной связи с графом Трани, его соперником и претендентом на престол.
Окруженный врагами, скрывавшими под ласковыми речами змеиное жало, Франческо стал искать утешения в религии. Он сделался фанатиком, мучил себя постами, носил власяницу и, в припадках покаянного экстаза, любил ходить в монашеской одежде. Совершенно неразвитой, окруженный вдобавок всевозможных сортов монахами, он сам сделался суеверен, как средневековой монах, и постоянно жаловался, что судьба посадила его на престол. Действительно, он был бы гораздо счастливее в монастырской келье, чем в королевском дворце.