Либорио Романо, министр внутренних дел.
Неаполь ждет вашего прибытия с величайшим нетерпением, чтобы приветствовать освободителя Италии и предать в ваши руки все общественные власти и свою судьбу.
До вашего прибытия я буду поддерживать порядок и спокойствие. Ваши слова, уже доведенные мной до сведения народа, служат лучшим ручательством в успехе моих усилий.
Жду ваших приказаний и остаюсь безгранично преданный вам Либорио Романо».
В десять с половиною часов утра Гарибальди, сопровождаемый всего несколькими офицерами, сел на поезд железной дороги на станции Виетри и в двенадцать часов прибыл в Неаполь.
Депутация от города и огромная толпа народа встретила его на дебаркадере железной дороги.
Невозможно описать того энтузиазма, с каким он был встречен. Сев в открытый экипаж, Гарибальди с обнаженной головой медленно поехал вперед. Народ бежал впереди, сзади и по бокам его коляски. Многие вскакивали на подножки, целовали его платье, руки. Он обнимал некоторых, пожимал руки всем, целовал детей, которых матери протягивали к нему. Многие плакали от радости, старики теснились вперед, чтобы взглянуть на закате дней своих на освободителя и героя[353].
Так доехал он до дворца министерства иностранных дел, где основал свою главную квартиру. Весь Неаполь собрался на громадной площади, простирающейся перед зданием. Гарибальди вышел на балкон и обратился к народу с краткой речью.
Вечером город был иллюминован. Всю ночь по улицам не умолкали музыка и песни, точно в светлый праздник.
Народ праздновал прибытие своего освободителя со всем энтузиазмом впечатлительной южной расы, со всем увлечением людей, завоевавших свою свободу.
Однако, взятие Неаполя еще не оканчивало дела. К северу от города стояли лагерем пятьдесят тысяч лучших королевских войск, с прекрасной артиллерией и многочисленной конницей, тогда как у Гарибальди было около четырнадцати тысяч, по-прежнему плохо вооруженных, людей.
Глава XVII. Последнее усилие
В ночь с 31 августа на 1 сентября на берегу Вольтурно сидело вокруг аванпостного костра несколько молодых людей. В числе их были двое наших старых знакомых: Роберт и его неразлучный Валентин, которых мы потеряли было из виду в водовороте событий. Кругом виднелось несколько таких же огней, слышался гул разговоров и ржание коней. По ту сторону реки мерцали аванпостные огни роялистов.
На Казертской башне пробило два часа и протяжные, серебристые звуки колокола еще дрожали в воздухе.
Послушаем же разговоры, которые ведутся в эту минуту вокруг нашего костра.
«— Они ворвались к нам в дом, — говорил смуглый молодой человек лет двадцати пяти, очевидно продолжая свой рассказ. — Меня не было дома. Но жена с грудным ребенком и старик-отец были дома. Они схватили отца, вытащили на двор и там этот черный хищник дон Пьетро, наш приходский священник, крикнул ему:
— Где твой сын? Где безбожник, который хочет пожечь все статуи Мадонны и Спасителя и заставить нас молиться генуэзскому истукану[354]?
Отец знал, что я ушел в соседнюю деревню к Гаэтано Грасси, где собралось несколько человек, чтобы посоветоваться о том, откуда нам достать оружия, чтобы явиться к Гарибальди не с пустыми руками. Но он не хотел ничего сказать. Тогда они повалили старика на землю и стали его бить; когда же и это не помогло, один из этих жестоких людей взял топор…»
Тут голос рассказчика прервался, потому что слезы душили его.
«— А другой привязал руку несчастного старика к бревну.
Священник опять крикнул:
— Говори, старый пес, не то тут тебе и смерть.
Отец покачал головой. Тогда… тогда… они топором отрубили ему руку… потом — другую!»
Несчастный не мог продолжать, потому что слезы хлынули у него из глаз.
«— Жена выбежала из комнаты, держа на руках сына, и, увидав, что делается, начала кричать и бранить людей, убивших старика.
Тогда несколько человек бросились на нее, вырвали ребенка, и Бернард Буцци, бывший бандит и конокрад, схватил его за ножку и ударил головой о камень, приговаривая:
— Нужно извести с корнем всё их проклятое племя!
Потом, по приказанию дона Пьетро, раздели донага и мать ребенка, привязали ее к столбу и начали бить палками, а старику разрубили топором голову!»
Он замолчал и, закрыв лицо руками, стиснул голову между колен.
Это был один из немногих либералов, спасшихся от страшного побоища, совершенного реакционным населением Авеллино и Ариано[355], подстрекаемым своим епископом.
353
Гарибальди своим соседям, те — своим; вскоре она разнеслась по всему городу и во всем Неаполе, до самых дальних концов его, наступила мертвая тишина. Мало того: на другой день и на следующее — после обеда снова та же тишина царствовала по всему городу. Все говорили друг с другом не иначе, как шепотом, и если кто, забывшись, возвышал голос, хотя бы это было в самом дальнем конце города, то его тотчас же останавливали словами:
354
Намек на Мадзини. Республиканцы очень любили называть Мадзини Santo Maestro [святой учитель]. Клерикалы, пользуясь невежеством крестьян в некоторых глухих местностях, как, напр., в Авеллино, где совершились описываемые действия бурбонов, сделали из этого обвинение, будто либералы хотят уничтожить поклонение Христу и заменить его поклонением Мадзини. —